Россия: Избавление от талантов

В новой книге автор многих исторических расследований новейшего времени Николай Зенькович задается вопросом: почему Россия постоянно избавляется от своих талантов? Весь мир тщательно оберегает своих высокоодаренных граждан. И только в России при очередной смене общественно-политического строя первыми жертвами становятся выдающиеся деятели культуры и искусства. Эту печальную традицию Николай Зенькович прослеживает на драматичной судьбе великого музыканта современности Евгения Федоровича Светланова, выдавленного из Государственного симфонического оркестра, которым он управлял 35 лет...

Содержание

Как родилась эта книга
Глава 1. Изгнание гения. Женский взгляд
Глава 2. 31.01.2001. Париж
Глава 3. 01.02.2001. Париж
Глава 4. 02.02.2001. Париж
Глава 5. 03.02.2001. Париж
Глава 6. Изгнание гения. Доверенное лицо
Глава 7. 13.01.2002. Москва
Глава 8. "Особая папка" Евгения Светланова
Глава 9. Изгнание гения. Женский взгляд - 2
Глава 10. Изгнание гения. Въерошенные мысли Александра Градского
Глава 11. Изгнание гения. Взгляд из оркестра
Глава 12. Изгнание гения. Взгляд из Европы
Глава 13. Евгений Светланов. "Особая папка" - 2
Глава 14. Гимна нет. Композиторы уехали
Глава 15. Сколько и какой культуры надо России

Фрагменты из книги:

Москва, 3 августа 2002 года. Квартира вдовы Светланова. У нее в гостях народный артист России, лауреат Государственной премии России, композитор, певец и общественный деятель Александр Градский.

— Встреча Градского и Светланова состоялась случайно и в связи с чрезвычайными обстоятельствами, — объясняет мне Нина Александровна. — Александр Борисович записывал на студии звукозаписи свой новый балет. Работа, то есть сама запись, была уже закончена, и композитор занимался «чисткой» оркестра. Это сложная и тонкая работа по выискиванию ошибок: неверных нот, ликвидация шумов и так далее.

И вот при этой скрупулезной работе звукорежиссер случайно стер финальные четыре аккорда балета. Перед Градским встала сложнейшая проблема — вновь искать и собирать оркестр для десятиминутной работы. В этот момент, а было это где-то в 1984—1985 году, Светланов занимался записью антологии русской музыки и был частым гостем в студии звукозаписи на улице Качалова. Я присутствовала на этой встрече. В ГДРЗ появился элегантный молодой человек и без каких-либо «па-де-де» обратился к Евгению Федычу с просьбой дать ему оркестр на 10—15 минут — Дописать недостающие аккорды. Коротко поинтересовавшись проблемой, Светланов тут же ответил согласием, представил его как своего коллегу и сказал: «Работайте сами, без меня!» После чего отправился переодеваться. Александр Борисович встал за пульт, в течение 10—15 минут «выстроил» оркестр и блестяще записал недостающие аккорды.

Евгений Федыч потом специально поднялся в студию — посмотреть. И, надо сказать, был чрезвычайно удивлен и обрадован такой спорой и профессиональной работой. А чисто человечески у Градского была тогда очень любопытная репутация: и грубиян, и матерщинник, в общем, кот, гуляющий сам по себе...

...

— Ваш второй заход вместе касается «Золотого петушка». Это была целиком и полностью его идея. Он даже мне о ней не сказал. Он ходил все кругами, хитро улыбался и молчал, как партизан.

— Он, наверное, послушал по этим записям, что у меня свободные верха, ми как из пушки. И это вообще удивительно, потому что в партитуре «Петушка» записано, что микс, фальцет, в общем, как угодно. И все остальные ребята, как к ним не относись, но они как раз так и пели, как написано.

— Конечно, — кивает Нина Александровна.

— А я пел голосом. И это его как-то завело.

Нина Александровна возражает:

— Нет. Дело в том, что в Большом театре тогда не было практически ни одного сколько-нибудь серьезного Звездочета. Когда я спрашивала, что же ты будешь делать без Звездочета, Евгений Федыч загадочно улыбался и говорил, что на этот счет у него есть кое-какие соображения. «Не знаю, конечно, как ты к ним отнесешься. Это мое личное мнение, и уж извини меня, я это дело дожму».

— Смешно, — произносит Градский.

— Да, очень смешно. И поэтому, когда он как-то проговорился, что Звездочетом будет Градский, я воскликнула: слушай, это гениально ты придумал!

— Он думал, что вы будете оспаривать эту кандидатуру? — иронизирует Градский.

— Да. Он подозревал, что я буду против. А я сказала, что это совершенно прямое попадание. Гениальное решение. А потом, конечно, пришлось вам в Большом театре, вы это знаете лучше меня, выдержать многое...

Градский хмурит лоб:

— Нет, поначалу я этого не замечал. Вот как раз, как ни странно, когда мы уже сделали работу, только тогда пошло-поехало...

— Начались какие-то странные движения. Раньше как было? Актеры Большого театра не сильно бежали на репетицию. А кто пел? Стажеры из филармонии. Та же Лена Брылева. Самая лучшая Шамаханская.

— Да. Вот она. И тоненькая, и такая изящная, артистичная.

— Стройненькая вся из себя. Да. Вообще неожиданно. Этот снимок, где мы стоим, к Большому вроде никакого отношения... Скорее всего, Гранд-опера какая-то.

— Красиво было, — вздыхает Нина Александровна.

— Красиво. Очень красиво. Но вот интересная деталь. Мне Евгений Федорович в какой-то степени меня напоминал. В том плане, что он человек подвига. То есть совершили подвиг в Большом театре, и начались там какие-то дрязги-вязги. Я помню этот наш с ним разговор по телефону, когда он извинился за то, что Большой театр как бы не знает, как меня использовать дальше. Он практически извинился за них. Он сказал: «Я не знаю, что делать. Я, наверное, подниму скандал». И еще сказал: «И мы вас, конечно же, вернем». Это было после того, как я два спектакля отпел. А потом мне вдруг позвонили и сказали: «Вы знаете, у нас будет австрийский посол сегодня вечером. Мы бы хотели, чтобы вы спели в сегодняшнем спектакле». А я не был назначен. Это третий был спектакль. Я сказал: «Извините, но я вчера пил пиво и не могу рисковать петь такую партию в таком виде. Это слишком ответственно. Я не могу». И тут они «закисли».

...

— Саша, а скажите мне, пожалуйста, в связи со всей этой перестройкой, вы лично, как художественная личность или просто, как человек, что-нибудь выиграли?

— Вы знаете, это странно, но я выиграл, очевидно, только одно. Если раньше я чувствовал себя свободным и постоянно должен был обороняться от наступающих на мое дело, мне нужно было выставлять большие рогатки вокруг себя и иголки и, в общем-то, всю свою репутацию человека неуживчивого и бескомпромиссного я заработал именно потому, что иногда на меня в советское время даже никто не нападал, а я уже сразу выставлял иголки на всякий случай... Так вот, теперь эти иголки совсем даже ни к чему... Иголки для нападения мне не нужны были никогда. Иголки для защиты, получается, тоже не нужны. Никто сегодня на мое творческое «я» не посягает.

— Делай, что хочешь? — в голосе Нины Александровны явно прослеживаются нотки сарказма.

— Да. Делай, что хочешь. И пусть другие говорят что угодно. С другой стороны, есть, конечно, кое-какой негатив, но этот негатив связан скорее вот с чем. Раньше интеллектуальное пространство, культурное пространство, информативное пространство вокруг меня регулировалось в основном порядочными людьми. Где-то что-то запрещалось, где-то что-то нельзя было делать, на что-то был наложен какой-то запрет. Но из-за того, что кое-где все-таки работали приличные, порядочные люди, можно было пробить тот или иной жанр искусства в «массы». Даже на лапинском телевидении можно было увидеть совершенно невероятные вещи. И стоило это копейки — улыбка, духи, какая-то ерунда. Просто дружеские отношения.

- Коробка конфет, — подсказывает собеседница.

— Коробка конфет, — улыбается Градский. — То сегодня, сквозь этот рынок, назовем его так, практически очень сложно пробиться любому новому явлению с хорошими, воистину культурно значимыми задатками. Совершенно невозможно. Поэтому весь рынок идет... катится, что ли, в сторону примитива. Конечно, многим это не нравится, но люди не понимают, что это прямое порождение избыточной воли. Не свободы, а воли. В русском народе воля — это все-таки роднее, чем свобода. Потому что свобода ограничивает твои движения, за счет того, что ты не должен ограничивать свободу другого человека. А воля или анархия — это нечто, убивающее свободу других. То есть, ты настолько волен и анархичен, что вокруг тебя просто трава не расти. И сегодняшняя политика средств массовой информации во многом если не убивает культуру, то во всяком случае ее не развивает. Но настолько сильно в нашем народе хорошее, доброе, вечное и сильное, что даже если есть маленький росток, то он все равно не погибает.

— Вы так думаете? — сарказма в голосе Нины Александровны становится больше.

— Конечно. Это невозможно убить. Потому что те, на кого рассчитан этот поток мрази, они как были людьми не развитыми, так ими и остаются. И хоть ты им с утра до ночи показывай светлановского «Петушка», «Пиковую даму», Атлантова или Паваротти — им все равно это не нужно будет. Это как бы не для них написано. Они переключают на другую программу. Идеально было бы, конечно, это все как-то раскидать, чтобы время было и для этого, и для другого. Но на телевидении и на радио это не получается. Понятно, что классическая, серьезная музыка и музыка, рассчитанная на активное, не поверхностное слушание, не так быстро и не так легко доходят до людей. Можно было бы это делать в виде назидания. Можно было бы находить спонсоров. Можно было бы просто определить, что, скажем, вот за такую музыку, если ты голосуешь рублем, то этот рубль к тебе возвращается и так далее. Это же очень легко решить на государственном уровне. Но, видимо, до всего руки не могут дойти сразу. Это очень долгий процесс. Страна находится в дерьме. И, может быть, начальники считают, что сейчас не до этого...

— Саш, я не интересуюсь особенно телевизором, у меня нет времени, — замечает Нина Александровна.

— А я интересуюсь. Вынужден.

— Да. Я знаю. Но я не об этом. Я там, кстати, Градского тоже не особенно часто видела.

— Там меня нет, — соглашается он. — Я там есть только как лицо, декларирующее что-то, как «поющее» — нет.

— И мне это не понятно, — сокрушенно говорит она.

— Мне понятно абсолютно.

— И почему?

— Все познается в сравнении. Как я вовремя вспомнил эту фразу! Ха-ха-ха... Если общая масса очень средне работает, то нельзя, чтобы в этой массе постоянно торчал какой-то гвоздь, который был бы прямым укором тем, кто не умеет работать. И не должно быть 15 таких гвоздей. Тогда начинается уже настоящее искусство.

— Они не понимают, что 14 гвоздей не родятся сразу.

— Они должны на чем-то вырасти. Просто так ничего не получается. Как-то мне один редактор сказал: «Лично тебя я очень люблю. Но весь концерт из дерьма плюс ты. Что мне проще? Убрать все дерьмо? Тогда ты один останешься. Мне проще убрать тебя, извини. Я убираю тебя, чтобы ты не выбивался из этого, так сказать, коллектива...» И тем не менее канал «Культура» демонстрирует и меня, и Светланова с его концертами классической музыки. И не только нас, а и многие замечательные образцы музыкального искусства. О чем это говорит? О том, что на телевидении все-таки есть и настоящее искусство, не только эрзац.

...

Нина Александровна не сдается:

— Ну, ладно, допустим, а утверждение, что «русский язык невозможен без мата» — это зачем?

— Он выбирает темы, — защищает своего министра Александр Борисович. — Ему кажется это правильным. Перед камерой сидели люди, рассказывали про то, возможен или невозможен русский язык без мата.

— Ну и что? — начинает нервничать Нина Александровна.

— Я бы сказал, что он невозможен без мата. Но это совершенно не значит, что нужно материться везде и всюду. Вот и все. Но если есть Кирша Данилов... Это же XVI—XVII век... Мат 400 лет назад упоминался и употреблялся. Вспомним частушки. А Пушкин, который стоит, «опершись ж... о гранит»? Все это есть. Но совершенно не значит, что подобные слова должны становиться не литературным, а декларируемым или разговорным языком.

— А вам не кажется, что он в основном занимается глупостями? — спрашивает Нина Александровна. — В конце концов, от того, каков русский язык, полезна или не полезна утечка мозгов, ничего же не случается и ничего не меняется.

— Это образ, Нина, это образ самого телевидения. Оно ничего не решает. Оно занимает внимание людей.

— И все? — недоверчиво спрашивает Светланова.

— И все. Вместо информативного средства, доносящего до людей информацию, оно... Вы знаете, что самая суперская программа, самое суперское телевидение — это Си-эн-эн. Там нет никакого обсуждения событий. Там просто говорят: в Арабских Эмиратах случилось то-то, в Америке то-то, в России то-то. Все. Есть событие — его показывают. Все. 24 часа в сутки только информация. Вот это идеальное телевидение.

— Вы думаете? — спрашивает Нина Александровна.

— Конечно. А больше ни для чего оно не нужно. Во всех остальных случаях телевидение является средством влияния, а это значит, в какие руки оно попало, так и будет влиять. Если попадает в руки порядочного человека, что редко, тогда оно показывает концерт, условно говоря, музыканта Икс в Перми, куда он никогда в жизни не доедет. Но если оно попадает в руки идиота, то оно нагнетает очень плохую музыку, очень плохую поэзию по всей территории мира и врет о политике. Поэтому лучше, если это будут СМИ, то есть средства массовой информации, которые дают информацию, что у нас есть вот такие-то музыканты, вот такие-то поэты, посмотрите. Вот будет концерт Пупкина, вот Залупкина. Понимаете?

А когда 99 процентов эфирного времени заряжено на пустое развлечение, то происходит то же, что в фильме «Мертвый сезон». Фильм, совершенно не имеющий к этому отношения. Но там активно проводилась фашистами идея о разделении людей по профессиям и по кланам. То есть, вот мы элита. Для нас Светланов, Паваротти и так далее. А вы быдло. Для вас вот этот... Вас много — вот вам и много, а нас мало — мы все равно это ваше г... слушать не будем, а будем слушать свое г... Вот такой подход у средств массовой информации. Я их давно наблюдаю. У меня борьба с ними давно идет...

— Саш! Но воспитательный момент, хоть какой-то, должен быть?

— А не получается. Очень легко сбиться на пропаганду. У воспитания и пропаганды, казалось бы, суть одна — человек показывает и дает пример, как нужно, да? Но в одном случае он воспитывает, а в другом пропагандирует и назидает. Между ментором и учителем вроде нет никакой разницы, на самом деле есть.

— Но все равно существует же масса каких-то министерств... Угольной промышленности, культуры. Люди же, по идее, должны заниматься каким-то делом?

— У вас та же ошибка, что и у Евгения Федоровича. Он считал, что в демократическом обществе все равно должно остаться влияние культурных слоев общества на все остальное общество.

— Но почему нет?

— А ничего этого не происходит. Ни в одном демократическом обществе этого нет до тех пор, пока само общество не начинает отрицать дешевку и плохую работу музыкантов, поэтов, художников. Сегодняшнее американское, шведское, французское общество не приемлет халтуру То есть, простой человек, приходящий в зал, отличает качественную работу от некачественной. Наш человек этого еще не умеет делать.

— Он просто не может, его же нужно воспитать, дать ему знания.

— Не умеет пока. Ему нужен какой-то срок для этого.

— Он не знает. У него нет сравнения.

— Срок, — продолжает Градский. — Нужен срок. Время. Сто лет. В историческом смысле это тьфу, а вот для нас сегодня сто лет — много. Но без этого не получится ничего.

— Саша, у меня есть такая мысль. Я считаю, что теперешние деятели, причастные к культуре, задались четкой целью — убить все, что было свято когда-то.

— Люди — это кто? — переспрашивает Градский.

— Я имею в виду людей, занимающих позицию.

— Они ничего не решают, Ниночка, — улыбается Градский.

— А кто решает?

— Решаем мы сами. Музыканты решают.

— Хорошо, а что решают музыканты?

— Сегодня музыканты решают абсолютно все. Сегодня музыкант живет отдельно. Ведь вся проблема решения конфликта в оркестре называлась «Евгений Федорович». Я абсолютно в этом убежден. Проблема была в его нежелании заниматься тем, чем он не хотел заниматься.

— Он и не должен был этим заниматься, — сердится Нина Александровна.

— А вот это большой вопрос. По-сегодняшнему он должен решаться. Ведь что происходит? Я, кстати, Евгения Федоровича в этом убеждал, но совершенно бесполезно. Как можно великого человека взять и задвинуть куда-то в какие-то рамки? Это невозможно. Вот я жил в Советском Союзе. Там были определенные рамки. Нельзя было на сцене петь: «КГБ — г...». Вот нельзя, и все. Пой что-нибудь другое, из чего было бы ясно, что КГБ — г..., и то будут неприятности. Но не пой впрямую, что КГБ — г... Вот так договорились. В сегодняшнем обществе, которое, конечно, переломало предыдущее, все сказали: ребята, делайте, что хотите. И те люди, которым по наследству достались театры, оркестры, нефтяные вышки, разделились на две части. По наследству получив все это, одни смогли этим управлять, а другие нет. Понимаете, какая ситуация?

— Да, — говорит Нина Александровна.

— Евгений Федорович не смог управлять оркестром в новой ситуации. Технически не смог. А выбрать себе помощника, который бы за него все делал — честного парня — он тоже не смог. Он выбрал черт-те кого. Вот откуда проблема. Если бы он попал на какого-нибудь другого человека, понимаете? Он, может быть, и жил бы до сих пор. И не было бы конфликта. И не было бы ничего этого.

— Был бы, — не соглашается вдова Светланова.

— Не было бы, — настаивает Градский. — Потому что он попал на человека амбициозного, который решил взять дело в свои руки и решил использовать Светланова как инструмент в достижении своих материальных целей. Вот. Это характеристика данного лица, то есть директора. А там еще 54 человека, которые не были такими. Просто Евгений Федорович не сумел, не смог в той ситуации определить, кому он доверяется.

— Некогда было, — защищает супруга Нина Александровна. — Он занимался в тот момент постановкой оперы в театре.

— Вот во что обернулось это «некогда»! — Александр Борисович тоже заводится. — Едрена мать... Кончилось тем, что в оркестре произошла свара. Если бы он нашел другого человека, то не знал бы этих проблем!

— Саша, я абсолютно с вами согласна, — тихо говорит Нина Александровна. — Но вопрос в том, что Евгений Федыч уже давным-давно жил по законам определенных цивилизованных оркестров. У них есть директор, который занимается своими делами, а дирижер — своими.

— Абсолютно правильно, — парирует Градский. — Но у него была одна неточность в его положении. Смотрите, когда он работал на Западе, у него не возникало никогда вопроса, идти или не идти к дирижерскому пульту. Там контракт, и ты должен идти.

— Конечно, — подтверждает Нина Александровна.

— А работая в новой России, — продолжает Градский, — у него осталась генетическая память о моменте, когда он мог Фурцевой позвонить и все было бы «о'кей». И он сам разделил свою работу: на Западе — я один человек, а в России я другой человек. Хотя это один и тот же человек. Но организационно мне здесь должны помогать не продюсеры, а министр культуры или начальник главного управления.

...

— Мне кажется: все, что случилось с оркестром, со Светлановым, — это все от непонимания. От непонимания Швыдким значения Светланова, от непонимания Светлановым сегодняшних тенденций. В этой ситуации на 99,99 процента я убежден, что первые шаги должен был сделать, конечно, министр. Он должен был понять, что, если у него конфликтный случай, художник всегда прав, даже если он не прав. Вот какая замечательная формула.

— Тем более такой художник! — восклицает Нина Александровна и повторяет понравившуюся ей формулу Градского: — Всегда прав, даже если не прав. Это верно. Именно это должно быть лозунгом чиновника. Если чиновник этого лозунга в душе своей не имеет — он совершает ошибку. Саша, я много езжу за рубеж, бываю в разных странах, и вы тоже это прекрасно видите и знаете. В каждой стране, даже самой маленькой, особенно в самой маленькой, всегда есть определенная потребность маленького народа сохранить все, что он имеет. Вы знаете, в Прибалтике существуют праздники песни, немцы устраивают национальные праздники, ездят со своими лошадями в шикарных одеждах, со своим пивом и так далее. Это вопрос менталитета каждой страны, каждого народа. Каждый сохраняет все, что может. Вот, например, в Австрии. В Венском оперном театре сначала идет австрийская классика, немецкая классика, потом идет итальянская, потом французская, английская, русская. Но свое всегда, всю жизнь, на первом месте.

— Да, конечно, — вежливо слушает Градский.

— Почему же у нас все наоборот? — спрашивает Светланова.

— Потому что у нас не сделанная страна, — отвечает Градский.

— Только поэтому?

— У нас не сделанная страна, — повторяет Градский. — Мы очень молоды. Мы находимся в самом начале огромного пути.

— Ну, вы знаете, — переходит на «вы» Нина Александровна, — когда я смотрю, что делает министр культуры, всех остальных министров я просто не знаю, мне становится страшно.

— Вам становится страшно? — удивляется Александр Борисович. — А зря, потому что министр культуры сегодня ничего существенного не решает. Он ничего вообще не должен решать...

— Хорошо. Но он имеет средства массовой информации...

— Имеет. Но его никто не смотрит в этот момент, может быть. А если кто и смотрит, то половина людей говорит: фу, какая гадость, а другая половина восхищается — ах, как замечательно.

— Вы знаете, что французы удивительные люди. Вроде бы легкомысленный народ. Но если ты, не дай Бог, ухватил какого-то фермера за ребро, или в какой-то области конфликт, то поднимается вся рать.

— Согласитесь, что это только сейчас, — мягко возражает Градский. — Но сто лет назад такого не было. Во Франции не было и нигде не было. Они уже это все прошли, им уже все надоело, они уже цепляются к любому событию, лишь бы консолидировать нацию. А у нас это еще все впереди. Далеко впереди. У нас период первоначального накопления идейного капитала, как в марксизме.

— У нас, по-моему, период разрушения, — мрачно замечает Нина Александровна.

— Разрушения? — переспрашивает Градский. — И при этом огромного накопления. Посмотрите, ну чего мы разрушили на сегодняшний день? Что мы такое разрушили? Мы сегодня разрушили только государственную поддержку культуры. Да. А сколько было дерьма в государственной поддержке, г..., которое поддерживало государство? Я не буду фамилий называть. Чучмек Петрович, народный артист, который с утра до ночи торчал на телевидении. Сколько г... было поддержано. И сколько приличных людей вынуждены были бежать из Союза. Я уж не буду про Плисецкую, Щедрина, Ростроповича, Барышникова, Нуриева, Бродского... Чего говорить-то? Конечным результатом вот этой советской политики явилось то, что и Светланов работал больше времени за границей. Но, тем не менее, Нина, тем не менее... Ну, посмотрите, какие у нас сегодня продукты производятся. Фантастические. Нигде в мире таких вкусных продуктов нет. Поверьте мне.

— А зачем вы мне это рассказываете? Я это знаю.

— Их не было, между прочим, пятнадцать лет назад, — продолжает Градский. — Вообще не было. А как это может быть: не было, и вдруг бах — они есть. Вы что, думаете, их кто-то из торбы высыпал? Ни фига. Это производство, это люди, это машины, это механизмы, это инвестиции, это поля, это доставка, это бензин. Это вся инфраструктура государства. Мы начали с того, чтобы накормить, хотя бы просто накормить, чтобы не сдохли с голоду. Дальше будем учить чему-то другому Ну, как иначе-то? Надо, что-бы люди выжили. И так, извините, Москва,-Питер, ну там еще где-то... А ведь в глубинке не так уж и хорошо живут, извините. Едят какую-то ерунду. Скука смертная... Хорошо, что у них там огороды, сады. Спасаются. Но вот в Москве так сегодня жизнь устроена, что даже пенсионер себе может позволить пойти икорки купить. Может! Да, немного. Да, не всегда. Пускай раз в год. Может, он этого не делает, может, балбесу сыну дает лишние 500 рублей, но в принципе икорки купить может. Я знаю многих людей, которые ворчат, но скажешь им: давай обратно, — категорическое нет.

— Саша, лучше уж о колбасе — это проще, — иронизирует Светланова.

— Колбаса — не показатель, — парирует Градский. — Колбасу вообще есть нельзя. Она из бумаги.

— Колбаса, икра... Вот в чем ошибка. В стремлении утолить голод нельзя забывать о духовных, культурных ценностях. И вот почему.. Больше колбасы, меньше колбасы — не в этом дело. Есть ценности, которые исчезают безвозвратно... И вот этого Швыдкой, по-моему, не понимает.

— Я ему это пытался объяснить, по рюмке ударили, но он меня не понял. Я ему сказал: существует несколько отраслей в жизни человека, где есть незаменимые люди. В принципе незаменимых нет, вот тут они есть. Больше того. Есть тому доказательства. Почему наша страна отброшена назад? Потому что большевики вырезали генетически созданного интеллектуала. За четыре, за пять поколений созданного интеллектуала... Для того, чтобы снова создать этот интеллектуальный порыв в обществе, нужно четыре-пять новых поколений.

— Но хоть что-то у нас есть? Или все беспросветно?

— Хоть что-то есть, — успокаивает Градский. — Но многого уже нет. Нельзя же начинать культуру от печки. Нации нет без культуры, вы это понимаете прекрасно.

— Конечно, нет. Недаром же великий Астафьев сказал о том, что у нас теперь не нация, а народонаселение.

— Он прав, — сокрушенно сказал Градский.

— Конечно, прав, — эхом откликнулась Светланова.

— Он прав, — продолжает Градский. — Только в одном не прав был. Ничто не мешает народонаселению снова стать нацией. Это процесс синусоидный, вот такой вот. (Показывает.)

— Саша, невозможно создавать самому народу что-то, без государственной поддержки...

— Он будет создавать. Иначе умрет. Государство Урарту, государство скифов и еще много других национальностей, национальных образований и народов просто ушли с территории Земли, вымерли.

— Ну, естественно, — откликается Светланова.

Градский продолжает:

— Если уйдут русские, это будет просто один из 280 тысяч народов, которые погибли. Но самим русским этого не должно хотеться.

— Это верно, — замечает Светланова, — но русские, для того чтобы что-то делать или что-то знать, должны иметь какие-то рычаги помощи.

— Только выборы, — говорит Градский. — Других рычагов нет. Не выбирайте дерьмо.

Нина Александровна огорченно всплескивает руками:

— Как можно не выбирать дерьмо, когда изначально это дерьмо выставлено для того, чтобы его выбрали!

— А не выбирай его, — смеется Градский. — Вот в некоторых областях до 15 процентов уже набирается голосов против всех. Есть такой термин «против всех». И если этих процентов становится больше — хана всем. Выборы признаются недействительными. Никто власть не получает.

— Я вообще ни за кого никогда не голосовала, - признается Светланова.

— Это ваша проблема. Вот вы в этом и виноваты я считаю. Если вы никогда и ни за кого, тогда не знаете, с кого спрашивать. Вот я за кого-то и всегда. Поэтому и говорю: я выбрал этого идиота, значит, я виноват. Понимаете? А позиция страуса, которую вы сейчас продемонстрировали, Нина, мне не нравится. Это значит, если вы не ходите на выборы, не ждите, что в нашей стране будет хорошо. Никогда не будет.

— Правильно. Но, с другой стороны, выбирать-то нужно действительно достойных...

— Голосуйте против всех, — советует Градский. — Пускай они выставляют нормального кандидата. Пускай власть выставляет человека, которому можно доверять, порядочного. Не какого-то там лепилу, а нормального человека, который беспокоится о судьбе людей. Вот и все. И вот это-то как раз длительный процесс. Ведь это процесс не одного года, не пяти, не десяти. Пока люди всей своей огромной тупой массой не поймут, что надо так, а по-иному нельзя. Что фонограмма на концерте — это плохо, и покупать билеты на такой концерт не надо. И тогда все перестанут петь под фонограмму, будут петь нормально. И тогда будет ясно, кто хорошо, кто плохо поет, будет видно, кто подлинные звезды, а кто мнимые. Это длительный, может быть, даже столетней протяженности процесс.

— Вы меня простите, но когда по телевизору я с утра до вечера слышу Аллу Пугачеву с Киркоровым, или еще кого-то, который говорит: «Ну, мужик, ты че?»...

- А вы переключите на другую программу, — советует певец.

— Так на другой программе примерно то же самое, — сердится Нина Александровна.

— Купите себе спутник. Там все прекрасно. У меня 1450 каналов. Я в этот момент могу суданские новости смотреть. Это выбор. Демократия — это замечательно. Заплати 500 долларов, купи себе тарелку и смотри на французском канале спектакль из Грандопера. И все.

...

— Светланов мог прекратить конфликт в течение Десяти минут, — жестко говорит Градский. — Всего за десять минут.

- Вы так считаете? — недоверчиво спрашивает вдова дирижера.

— Я ему это предлагал, — напоминает певец.

— И что надо было сделать?

— Либо самому это сделать, либо назначить меня директором. Я бы через пятнадцать минут все это уладил. Через полмесяца разогнал бы всю эту шоблу, а еще бы через неделю вручил бы Светланову свою должность обратно. И все. Я ему это сказал.

— Вы ему это предложили?

— Да. Он не сказал мне ничего. Он промолчал.

— Нет, — подумав, произносит Нина Александровна. — Он просто посчитал, видимо, что вы пошутили.

— Нет. Я серьезно сказал. Я никогда в таких вещах не шучу. Я сказал: дайте мне три недели. Назначьте меня директором.

— Чего же вы мне тогда об этом не сказали?

— Я сказал Светланову.

— Светланову — это не мне.

— Я не мог без него это обсуждать. И потом, это происходило так. Мы сидели здесь у вас на диване и разбирались с бумагами. Я посмотрел устав. Помните?

— Угу.

— Там было написано: «Художественный руководитель назначает директора, снимает директора». Я спросил, а с кем конфликт? Он отвечает: с директором, с коллективом. Я говорю: назначьте меня директором.

— Он всерьез этого, конечно, не воспринял.

— А я всегда говорю всерьез в таких ситуациях. Хорошо, я вам сейчас это сказал.

— Я обалдела просто.

— Вы что, не считаете, что это серьезно?

— Конечно, я не посчитала. И он не посчитал. Потому что он, если бы это было серьезно, он бы сел и сказал: слушай, Нина, вот мне сегодня Саша сказал такую вещь...

— Видимо, он счел это несерьезным знаете почему? Потому что был совершенно не конкретный разговор, скорее обсуждение. Вот возник конфликт. Давайте назначим меня директором. Если вы мне доверяете, я разгоню всех к чертовой матери и потом вы будете свободны в своем выборе. Дайте мне возможность устроить здесь переполох. Если бы я ему так сказал, может быть, он и задумался бы. А я сказал по-иному. Я сказал: Евгений Федорович, ну, чего, устав позволяет. Сами принимайте решение. Назначьте меня, может быть, директором.

— Я этого не знала, — упавшим голосом говорит Светланова.

— Я сказал просто: вызову ОМОН или кого-то еще, и их вынесут оттуда. Я сказал, что их вынесут оттуда вместе с потрохами. Всех... Через два дня я устрою конкурс в оркестре, на который я вас приглашу, и вы берете себе тех музыкантов, которых хотите. И министры нам не нужны. Не надо звать Егорова.

— Теперь, как говорится, об этом можно только хорошо поговорить.

— Теперь — да. Но тогда это было вполне реально. Может быть, это не спасло бы Евгения Федоровича. Может быть, все равно болезнь победила бы. Но, по крайней мере, он ушел бы с сознанием того, что победа одержана. А так, я думаю, у него было ощущение проигранной партии.

— Нет. Это не то. Дело не в том, — протестует Нина Александровна.

— Он обиделся очень сильно.

— Очень сильно обиделся, — соглашается Светланова. — Он посчитал, что его работа, которую он проводил в течение стольких лет, и плоды этой работы никакого значения для теперешней власти не имеют...

...

Alexander Gradsky - Unofficial site

Россия: Избавление от талантов

Alexander Gradsky - Unofficial site

© Web Site: Vladimir Timinsky 1999-2016