С тех пор как он придумал едкое слово «журналюги», многие из пишущей братии стали относиться к нему с опаской. Говорят также, что и слово «совок», столь полюбившееся многим, — также его изобретение. Однако он не писатель, и настоящее дело его рук — это прежде всего рок, которым он занимается бог весть сколько лет, причем на высочайшем — попробуйте со мной поспорить! — уровне. Когда объявляют его имя, зал привычно взрывается радостным шумом и аплодисментами. Итак, один из признанных патриархов нашего рок-движения, композитор, певец Александр ГРАДСКИЙ отвечает на вопросы нашего корреспондента.
— Как Вам кажется, сейчас, талантливому человеку легче пробиться, чем раньше?
— Намного легче. Он пробьется очень быстро. Но вот что-то талантливых людей не видно.
— Вы имеете в виду рок-культуру?
— И не только ее. Знаете, так всегда было в России. Конец века, как правило, был временем людей неинтересных, малоталантливых, в основном доживали свой творческий век те, кто стал известным в середине столетия. А начало следующего века — бурный всплеск, расцвет...
— Вас это засилье посредственности раздражает?
— Меня гораздо больше раздражают низкие запросы аудитории, и та легкость, с которой она все это принимает. Если бы аудитория не принимала этого, то и потока халтуры не было. Когда ость заказчик — человек не очень образованный, не очень развитой, — тогда появляется такая культура. Поэтому нечего пенять на самих артистов, музыкантов, поэтов.
— Они поставляют то, что от них хотят.
— Практически да.
— Довольно спорная, по-моему, точка зрения. Истинно талантливый человек вряд ли в момент творчества уже думает о покупателе его продукции. А Вам, кстати, приходилось когда-либо наступать на горло собственной песне ради чего-то — славы, денег?..
— Никогда. Я просто помню моменты, когда внезапно "перебегал" в другой жанр. Например, записывал песни Пахмутовой, Саульского, Тухманова, а при этом работал как артист рок-группы, сочинял как рок-композитор. И это многим не нравилось. Просто до такой степени было засилье эстрадной культуры в 70-е годы, до такой степени молодым людям было это противно, что, когда они увидели, как их любимый рокер Градский вдруг стал петь песни Пахмутовой, это было им абсолютно не в кайф. Я-то считал, что если ты умеешь высказываться в разной музыке, можешь привнести в нее свой темперамент, голос, талант, то это только хорошо. Лишь потом я понял, как много значила для этих людей тогда полная приверженность их культуре, их стилю, и что они восприняли это как отход.
— А на самом деле...
— Как ни странно, на самом дело в чем-то это был действительно отход от такого подъездного рока, от того, что я называю советской народной электрической музыкой. Вот я тогда ушел от этого, а все остальные в ней остались, поэтому мы сейчас имеем то, что имеем.
— Понял. Печально я гляжу на наше рок-поколение...
— Очень печально. Мы имеем тех, кто никому не нужен на Западе, чье творчество не является фактом искусства для людей культурных здесь, а является, скорее, фактом социальным. Потому что говорить серьезно об этих людях как о певцах, композиторах и даже как о поэтах просто невозможно.
— Осталось только назвать несколько фамилий.
— Я не стану называть фамилии. Не в том дело. Есть, конечно, среди них люди исключительно одаренные, чьи стихи, песни мы знаем и любим. Но это исключение из правила. А в принципе все это самодеятельность. Раньше, когда от меня просили этих слов, я их не говорил, понимая, что могу нанести урон самому этому делу как делу искреннему. А теперь я ничего не боюсь. Теперь эти люди «раскручены», знамениты... Нет, эта музыка не является фактом искусства. В конце концов, думаю, что-то изменится к лучшему, но пока...
— Вы стояли у истоков появления отечественной рок-музыки и сейчас работаете как рок-музыкант. Понятно, что вероятность самоповтора с годами увеличивается. Вы боитесь его? Ведь это искушение...
— Как ни крути, как ни уходи от этого, все равно будешь повторяться. Но для профессионала есть один замечательный закон: надо к самому себе без пиетета относиться. Начинаешь слушать свои вещи — и смотри, где ты сам у себя украл. Вообще, у самого себя украсть на так позорно, но лучше бы этого не делать. Вот у меня есть две работы, которые я делал почти одновременно, — на стихи Рубцова и на стихи Элюара. Очень много взаимовлияний. Видимо, в этот период у меня не было свежих мыслей — и в аранжировке и в музыке. И спасло меня только то, что это совершенно разные по духу стихи. Я сразу для себя решил, что французские стихи — французская аранжировка, вальсы, стихи Рубцова — архаика, XVII — XVIII век, определенный лад и так далее. Конечно, опасность повтора существует, и приходится все время помнить о ней.
— Вам хочется кого-то учить?
— К сожалению, да. И это мешает заниматься искусством, отнимает много времени. Когда начинаешь кого-то учить, это затягивает. Когда не очень получается, думаешь: стоп, пора менять тактику. А тактика такая: живи сам по себе, производи то, что считаешь нужным производить, и если кто-то захочет на этом научиться — прекрасно! Пусть сам это и делает. Вот это правильная позиция. И я к ней в последнее время практически пришел. Но любому человеку очень приятно, когда тебе кто-то заглядывает в глаза и говорит: вот я вас слушал, я понял... Но если это становится задачей — всё ломается. Да, «ты царь, живи один». Скорее, так...
— И, наверное, чем больше работаешь, тем труднее кого-то учить...
— Наверное. Я помню, что когда я начинал, то было огромное желание себя утвердить. Потом, когда это довольно быстро получилось, начался период «гениальности»: «А вот я вам всем сейчас покажу, как надо делать». А уже потом, когда начинаешь сомневаться, дело ты говоришь или нет, вот это период основной, который до конца жизни длится. И он сейчас у меня как раз настал, период сомнения. Хотя после всех сомнений потом приходят ответы. Понимаете, музыка — особое искусство, она в некотором смысле похожа на спорт.
— А Вы с кем-нибудь соревнуетесь?
— Есть несколько спортивных соперников.
— А кто именно?
— Вам опять фамилии нужны?
— Объясните тогда, почему они соперники.
— Потому что добились и сделали такие произведения, которые по качеству исполнения я тоже хотел бы сделать. Например, если уж браться за крупную форму, то надо делать ее не хуже, чем Бизе...
— Наконец-то хоть одна фамилия прозвучала. А над чем Вы сейчас работаете? В музыкальном мире ходят какие-то слухи об одном Вашем грандиозном проекте...
— Я закончил в декабре 1991 года свою пластинку «Фрукты с кладбища», которая скоро выйдет. Некоторые вещи уже появлялись в телевизионных программах, но в принципе это абсолютно новая работа. Там есть песни американские, английские, свои... Это цифровой диск. Сейчас я хочу выпустить восемь или девять компактных пластинок со всеми своими записями, а за это время подготовить к выпуску оперу «Мастер и Маргарита», которую я делаю уже двенадцать лет.
— Но эта работа еще не закончена?
— Да она еще и не начата как следует! Это очень серьезная работа. Во всяком случае, на то, чтобы ее записывать, у меня есть согласие очень известных людей. Хворостовский, например, как ни странно. Уровень будет вот такой.
— А кроме названия, простите за бестактность, в этой опере будет хоть немного... Булгакова?
— Знаете, я очень люблю Булгакова, и роман этот — один из самых моих любимых. Конечно, опера — это нечто принципиально другое. Но я стараюсь быть скрупулезным. Я даже текст распеваю, не либретто, а реальный прозаический текст пою, чтобы не удаляться от Булгакова. Как все это получится — пока не знаю. Именно потому, что я не уверен, будет ли это хорошо, я и боюсь все это обнародовать.
— Но вполне возможно, к началу следующего века...
— Возможно, что и раньше. Кроме того, я еще занимаюсь сейчас строительством. Строю в Москве собственный театр. Это будет ангажементный театр, притом, по замыслу, самоокупаемый. Через два-три года, надеюсь, он начнет работать...
Александр Градский говорил, что наше время — нетворческое, время посредственности. А сам он — человек удивительно талантливый и профессиональный, и после стольких лет работы у него полно интереснейших планов...
Разумеется, Градский мне на это ничего не сказал. Поскольку это был никакой не вопрос, а мой собственный постскриптум к нашей беседе, произнесенный тогда, когда он уже ушел на сцену, и я слышал его потрясающий голос...
