Alexander Gradsky - Unofficial site
Александр Градский:
«Совершенно секретно», №7, 1994
«Шопен не мог, а я не хочу»
Из архива Андрея Задворнова
С Градским я не на дружеской ноге. Но и не на «вражеской». Мы просто на «ты»: палубное знакомство в результате двух круизов по Средиземному морю с конкурсом «мисс Пресса», с ватагой артистов и журналистов на борту корабля.
Образ автора памятной с детства песни «Первый тайм мы уже отыграли», романсов к любимому фильму «Романс о влюбленных», антикоммунистических баллад и эпохальной песни на смерть Сахарова сразу стал для меня чем-то отдельным от самого Саши Градского - «горлана-главаря» (как сказал о себе другой поэт, иной эпохи, соизмеримый ли по масштабу - судить не берусь...).
Вот этого автономного «самого» я и хотела представить читающей публике. А музыку Градского она и без меня услышит, поймет и примет. Или — наоборот.
- Довольно долго мне пришлось уламывать тебя, Саша, на интервью. Ты отказывал многим журналистам. Тебе столь не по душе этот способ подачи себя?
— Журналисты сегодня — малограмотный народ...
— Все поголовно?
— Ну, не все, но в общем и целом. Поскольку собственных мыслей у них нет — ни на тему музыки, ни по поводу политики, свое мнение их часто подводит. Поэтому они ищут для себя такую жертву, которая более или менее разбирается в вопросе. А если эта жертва еще и развита в интеллектуальном отношении, они ее сосут, как паразиты. Полный кайф для них наступает, когда жертва поливает кого-то конкретного... Они считают, что я — идеальный партнер для беседы.
— Потому что ты можешь «полить» любого?
— Я могу. Но, кстати сказать, никогда фамилий, по крайней мере, не называю... И в то же время никто из журналистов не пишет о самой музыке, которую я делаю...
— А о музыке, к примеру, Пугачевой много пишут?
— Нет — обсуждают ее личность, ее поступки. Относительно творчества музыканта ограничиваются просто: «великая певица Пугачева». Или — «любимец народа Валерий Леонтьев»...
— А какие эпитеты звучат в сочетании с именем Градский?
— Да никаких! «Композитор, певец, поэт» — только и всего. Обо мне с эпитетами, кажется, один Додолев пишет в своем «Новом взгляде». Причем с такими, коих еще надо заслужить,— типа «гениальный». У нас не принято так именовать живущих... Быть может, он просто усредняет ситуацию, ведь другие вообще меня никак не называют...
— Он это делает из дружеских побуждений?
— Отнюдь. Он действительно так считает. Когда я пытаюсь его разуверить, он отвечает: «А я уже и сейчас знаю, кто ты такой».
— В одной телепередаче ты всех журналистов обозвал «журналюгами»...
— Не всех! У меня есть одна особая черта: я очень точен и математичен. Я слежу за своими словами. От журналистов журналюг отличает непорядочность. К примеру, автор пишет на криминальную тему, понимая, что своей публикацией убережет какого-то человека от ответственности за преступление. Если его человеческая нравственность находится в зависимости от профессии, то он, конечно, журналюга... Причем я говорю это не в оскорбительном смысле. Так же, как я когда-то придумал слово «совок»...
— Ты придумал?!
— Да, и это была просто безысходная констатация. Дескать, ну что поделать, все мы в какой-то степени совки...
— И часто тебе самому доводилось быть жертвой журналюг?
— Я не могу быть жертвой. Я им не по зубам. Те, кто в мой адрес допускает неверные слова, сами потом попадают в нелепое положение... Уверяют, что я, например, нечисто пою. А этого быть не может. Меня можно любить или не любить, но это как в спорте: если ты прыгаешь на 5,90 с шестом, то ты прыгаешь на 5,90 — очевидно для всех и каждого. Да, я прыгаю на определенную высоту, я совершенно точно знаю технические параметры моей работы, и называть меня непрофессионалом, мягко говоря, неумно.
— А как называется жанр, в котором ты «прыгаешь»?
— Камерная музыка.
— Есть ли у нас аналоги — одной с тобой высоты?
— У нас, по-моему, нет. Идеально было бы вообще добиться, чтобы твоя музыка, твое исполнение носили бы только твое имя. Чтобы никто не мог определить тебя по жанру.
— Когда ты поешь, возникает ощущение, будто на сцене — гордый поэт-одиночка, который презирает толпу в зале, ему плевать на всех и вся вокруг: «Я самовыражаюсь — и баста, не хотите — не кушайте».
— Если создается такое впечатление, то это или моя недоработка, или, скорее,— твоя, ты в детстве мало читала...
— Это не только мое мнение — всех, с кем я общалась после концерта, тоже...
— И они мало читали... Ладно, попытаюсь проанализировать себя. Довольно сдержан в общении с залом. Разговаривает, словно устанавливая дистанцию. Ведет себя так: «Я нечто такое знаю, что вам, ребята, неведомо и что вы никогда не сможете понять. Но я попробую, уж ради бога, как-нибудь объяснить это вам...»
— Ты действительно считаешь себя выше всех?
— Да. В том деле, которое происходит в данный момент на сцене. Я один пою для нескольких сотен, тысяч, а бывало — десятков тысяч человек. Какого хрена им меня слушать, если я такой же, как они?! Тогда пусть лучше внимают своему товарищу по работе.
— Предпоследняя твоя пластинка называется «Несвоевременные песни». И это не просто красивый парафраз названия знаменитой статьи Горького. Если в «застой» ты своими социально-критическими песнями как-то опережал время, если еще полтора года назад на концерте в первом круизе (эйфория перестройки еще не совсем прошла) ты почти совпадал со временем, то сегодня поэтическая и музыкальная «бытовуха» абсолютно неактуальна. Ты не чувствуешь, что ты устарел?
— Это твое глубокое заблуждение. Объясняю, как на уроке в третьем классе. Любой социальный протест — вокальный или стихотворный — несет в себе всегда два основных параметра. Первый — это сиюминутность, быстрая реакция на событие. Второй: когда ты написал произведение, характерное не только для данной социальной ситуации. То есть не стенгазету сделал, а проанализировал причину. А причина, она бессмертна. И в 50-х годах, и в 80-х, и в 2000-м она будет одна и та же. Поэтому, когда я пою вещь 1987 года «Новый лидер в пустыне лыжню проложил — все на лыжи», тебе это кажется несвоевременным?
- Да.
— А если подумать как следует: не напоминает ли тебе это ситуацию в стране теперь?
— Напоминает, но разве это то, что надо сейчас людям?
— А мне наплевать.
— Людям нужны праздничные мальчики из группы «На-на». А лично я лучше «Pink Floyd» послушаю или «Queen» — музыку о вечном, о любви, о красоте, о боли, а не о лидере. «Социальность» достала всех — и пэтэушников, и интеллигентов.
— На твое замечание я могу просто ответить: «Да вы, козлы, ничего не понимаете ни в стихах, ни в музыке». Если ты помнишь, я перед концертом на корабле сказал: «Вы поехали в круиз не ради меня, вы мои случайные слушатели, и мне бы надо это учитывать, но мне лень...»
— И большие аудитории «своих» слушателей ты собираешь?
— Сейчас — меньше, чем раньше. Часть публики, которая ходила на меня в начале 70-х, нашла для себя что-то более интересное. Молодежь во мне не нуждается. Телевидение меня как не показывало, так и не показывает.
— Почему? Потому что ты некоммерческий?
— Какой же я некоммерческий, если я денег стою? Я единственный исполнитель, который продал мастер-тейп (оригинал записи) фирме «Виктор»... У нас вообще нет продюсеров. Кроме, пожалуй, Барри Алибасова. Мало кто помнит, что у него была совершенно забойная группа «Интеграл», которая играла музыку иного порядка, нежели «На-на»...
— Однако «На-на» сегодня куда милее народу, чем все «интегральные» навороты...
— Что значит — народу? Кто это — народ?!
— Тот, кто в воздух чепчики бросает на концертах, дает основные сборы...
— А почему это — народ? Может, все-таки народ — это тот, кто не пошел на концерт «На-ны»? Сколько концертов дает эта группа за двухдневную гастроль в городе Воронеже? От силы два-три в день. Для справки: когда я выезжал в период пика своей популярности, меньше 15—20 концертов в городе я не играл. Если же сегодня суперраскрученная группа может собрать только пять аншлагов — это о многом говорит. Считаем дальше. Пять концертов в тысячеместном зале — 5 тысяч человек. Мало того, там по два раза люди ходят на «На-на», а то и по три. Четыре тысячи человек! Вот они-то и беснуются, и чепчики бросают. А сколько людей не пошло на концерт в городе Воронеже? Полтора миллиона? Так кто народ, спрашиваю тебя? И я отвечаю: тот, кто не пошел на концерты ни «На-на», ни Пугачевой, ни Градского! Когда, скажем, на концерте Фили Киркорова в «России» был битковой аншлаг — это было всего 10 тысяч человек. А народ — 9,5 миллиона — сидит дома и на Первое мая выпивает стопку водки и закусывает соленым огурчиком. Никто из нас не может сказать: «Я любим народом». И Пугачева им не любима — она любима своей аудиторией. Просто ее аудитория больше моей.
— Не завидуешь?
— Еще неизвестно, чья аудитория «качественнее». А по внешнему виду у нее — миллионов 20—30 на всю страну, у меня - 5-7.
— «Московский комсомолец» написал о твоем «провальном» дуэте с Ларисой Долиной. Зачем ты, хронический одиночка, пошел на эксперимент парного пения?
— Какой провал, если нам хлопали?! Мы вышли на сцену и, радуясь друг другу, спели «Битлз». Это было на приеме в честь Тома Джонса. Просто в это время журналист из «МК» не мог места себе найти за столом — его никуда не пускали. И ему это не понравилось. А поскольку скандала никакого в наличии не было, он и решил его придумать, сочинил, будто я фальшиво пел. Потом газете пришлось исправлять его «ошибку»...
— Саша, а ты когда-либо чувствовал себя диссидентом по отношению к режиму?
— Никогда. Я был и остаюсь сам по себе: ни с системой, ни с противниками ее. Не вступая в контакт с властью, уважаю ее потому, что она власть.
— Ты уважаешь ее, даже когда высмеиваешь?
— Это значит — я признаю, что она есть. Знаешь выражение: «Пусть ругают или хвалят, лишь бы замечали...»?
— Кстати, о ругани. Чем объясняется твое пристрастие к матерным словам?
— Есть люди, которые красиво матерятся. Насколько я знаю, у меня это получается достаточно изящно. А на сцене к нецензурной лексике я вообще не прибегаю...
— Это точно. Кроме «говна» и «трахаться», я больше ничего на твоих концертах не слышала...
— Вполне литературные выражения. Маяковский куда похлеще высказывался: «Где блядь с хулиганом да сифилис...» А Пушкин! «Опершись жопой на гранит...» Русский мат как таковой — чисто эмоциональная поддержка словам...
— Ты в ней так остро нуждаешься?
— Воспринимайте меня таким, каков я есть. Или не воспринимайте совсем. Я не вижу в мате ничего плохого. Равно как и ничего хорошего. Это неизбежность. Без этой лексики я, может быть, не выжил бы — это определенная форма установления контакта с простыми людьми...
— Моя мама — очень простая женщина, из глухой провинции никогда не вылезала, тем не менее ни слова матом в жизни не произнесла.
— А среди по-настоящему простых людей материться вообще западло. Ругается только интеллигенция или псевдоинтеллигенция. Ну согласись, сказать: «Я ее вые...л» — в этом есть класс!
— И часто ты так говоришь?
— Нет... Какой смысл: еще неизвестно — кто кого...
— А какое место в твоей жизни занимает семья?
— Семья — лучшая возможность ощутить себя мужчиной. Мужчина отдельно, который отвечает только сам за себя,— это самец. Я это понял потому, что у меня долго не было семьи...
— Как — не было? Ты ведь сейчас в третьем браке?
— Все то были зарегистрированные романы.
— А брак с нашей Ассолью ты считаешь ошибкой или необходимым опытом?
— Ни тем, ни другим. Фактом, который имел место. И который не стал семьей: не появилось общих детей, общей квартиры, общих обязанностей.
— Где ты встретил нынешнюю свою жену, Олю?
— Я только-только расстался с Настей. Мой приятель пригласил меня на спектакль в театральное училище, где играла подруга его девушки. В зале сидела сестра этой подруги — Оля. Потом мы взяли вина, все поехали ко мне. Я сразу попросил Олю о свидании. Некоторое время мы были в обыкновенных отношениях, которые возникают между молодым еще человеком и 18-летней девушкой. Романом с перспективой женитьбы я это никак не считал. И вдруг я узнаю, что Оля ждет ребенка. У нее так получалось по физиологии: первого обязательно надо рожать. Передо мной встал вопрос: то ли отказываться от неожиданного ребенка, то ли жениться. А я наконец официально развелся с Настей, наконец свободен, хотя горький осадок в душе остался, и что же — опять в ярмо?! Оля, однако, на меня не «наезжала», хотя у нее возникала куча проблем: жила-то она в общежитии МГУ, училась на экономическом факультете... У меня квартира ужасная... Как-то утром мы проспали ее первую пару, я посадил ее в машину, мы выехали на Ленинский проспект, и я притормозил у ЗАГСа. Она вышла: «Ну и ну! Ты что, жениться надумал?» — «А ты возражаешь?» — «Нет, не возражаю». В ноябре мы поженились, а в марте у нас родился ребенок. Которому сейчас 13 лет, у которого рост 184 см, 45-й размер ботинок, чем я очень горд. О втором ребенке не говорю — это вообще любимица...
— Какой-либо из твоих жен приходилось делить с тобой «рай в шалаше»?
— Да, первой. И Оле тоже. Всего 25 квадратных метров жилья, я сплю на кухне с пеленками, бабушка в одной комнате, Оля с ребенком — в другой.
— А брак с красавицей Вертинской?
— Мы жили у Насти — ничего себе шалаш! С нами — ее сын от Никиты Михалкова Степан, довольно известный сейчас человек.
— Отчим из тебя получился?
— Спустя годы мы со Степой встретились, и оказалось, у нас осталось друг к другу теплое чувство. Чего не скажешь о нас с Настей... Я этого даже не ожидал — думал, ребенок в подобной ситуации всегда принимает сторону матери... Мне-то его не за что было не любить, тем более что он сын моего друга...
— Считаешь ли ты, что измена физическая и духовная — это большая разница?
— А нет никаких измен.
— А верность есть?
— Верность одному человеку существует. Что считать верностью, что изменой, вот на этот вопрос я не буду отвечать. Это вопрос ниже пояса. «Изменяете ли вы своей жене?» Ответишь «да», скажут: «Вот развратник». Ответишь «нет», не поверят: «Врет, козел, все изменяют...»
— Можешь ли ты оскорбить или ударить женщину?
— Могу — как только она перестает быть женщиной.
— ?..
— Да вон они под окном моей студии сдают пустые бутылки. Разве это женщины?.. А ударил ли я женщину — опять не отвечу из вышеуказанных соображений.
— Когда ты встречаешь препятствие, что-то не дается: женщина ли, чиновник,— ты упираешься рогом и все равно ломишься в стену или понимаешь, что кусок тебе не по зубам?
— Женщина не может быть препятствием — только подспорьем, ха-ха-ха... Я пытаюсь добиться своего. Если же не получается, отказываюсь от этой идеи. К примеру, есть некое нежилое помещение в Москве. Огромный бесхозный дворец. Мечта всей моей жизни — создание Академии современной музыки. У нас нет такой школы. В институте готовят оперного певца. Если у него средний голос — он идет в оперетту, а оттуда на эстраду, а если и тут не тянет, то — в кабак. Серьезно искусству петь бродвейский мюзикл или «Трехгрошовую оперу» не учат нигде. Но я понимаю — столь глобальная задача мне пока не по плечу.
— А здесь, на Тверской, ты ремонтируешь целый этаж. Зачем он тебе? Хочешь, подобно Пугачевой, создать театр Градского?
— Да нету театра у Пугачевой — есть коллектив. В театре ставятся спектакли, а коллектив делает программы.
— Какие спектакли ты собираешься ставить?
— А я еще не знаю. Музыкально-драматические шоу с сюжетами.
— Труппа у тебя есть?
— Ничего нет. Только помещение и желание его реконструировать, создать сценическую площадку. Будет материальная база — появится и идея.
— Получить в центре Москвы такие хоромы — завидная удача. Как сумел пробить?
— Я руковожу Московским государственным театрально-концертным объединением добрых 6 лет, а помещения своего нет. Я пошел в мэрию и попросил.
— И сразу дали?
— Ну, немного подождал.
— И никаких взяток?
— Взятки дают те, кто без денег ни на что не способен. А ко мне с уважением относятся многие люди в разных политических кругах.
— Кто конкретно помогает тебе в московском правительстве?
— Юрий Михайлович Лужков, Александр Ильич Музыкантский, префект Центрального округа. Главный юрист мэрии Сергей Донцов.
— Ты с ними контактируешь исключительно на официальном уровне?
— Подчеркнуто!
— То есть в баню с начальством не ходишь?
— Я никогда не перехожу грани. Самое комфортное — с власть имущими иметь спокойные, ровные отношения.
— Насколько я знаю, у тебя были такие же отношения с известным авторитетным человеком, ныне покойным Отари Квантришвили...
— Я знал его 20 лет. Он был частым гостем концертов. Всего остального, что нынче сочиняют твои коллеги, я не знал...
— Имя Отари Витальевича часто связывают с именем Иосифа Кобзона...
— С Иосифом Давидовичем мы учились в Институте Гнесиных у одного педагога — Любови Котельниковой... Я считаю его единственным суперпрофессиональным вокалистом, хотя многие называют его старомодным. На мой вкус, лучше выдержанный старый коньяк, чем перебродившее молодое вино, от которого кислятиной отдает... Он был самым безотказным человеком на комсомольской работе. И бескорыстным, когда надо было поехать в трудные условия — на БАМ, на КамАЗ, в Чернобыль... Я горжусь, что какое-то время числился вторым по безотказности. Очень часто ездил в Тынду, летел в Уренгой, в 45 градусов мороза, где у людей не было никакой культурной жизни, и работал без всяких денег...
— Говорят, именно из комсомола выросла мафия нынешнего шоу-бизнеса...
— Кто бы ни говорил — это бездоказательно, если нет судебного заключения. Беда нашей страны в том, что журналист ничем не отвечает за свои слова. Когда его можно будет за вранье посадить...
— Тогда будут сажать за всякую информацию, добытую с помощью так называемых «неофициальных источников»...
— Правильно! Ведешь свое журналистское расследование — будь готов к тому, что ты пострадаешь. А сегодня журналист, ничего не делая, получает свои дивиденды...
— Рискуя башкой, за копейки...
— Ну, это у нас. Зато закон не преследует так, как в Америке.
— Преследует беззаконие...
— У нас очень вольготно живется журналюгам. Они питаются падалью! Вот ты интересуешься Квантришвили, пытаясь вытянуть из меня что-нибудь «жареное». Ты почему-то не спрашиваешь меня о Япончике, хотя я и его тоже знал...
— Для меня это другая эпоха, я забыла, что ты так долго живешь на свете...
— Когда Градского журналист битых два часа пытает о чем угодно, кроме музыки, это значит, что он действительно журналюга.
— Клеймо, которого я вовсе не стесняюсь. Но чтобы не «заводить» тебя под конец на ненормативную лексику, попытаюсь быть ближе к музыке. Почему все-таки тебя так мало на экране ТВ и на радио?
— Меня преподносят зрителю редко, как некий фрукт со специфическим запахом. Отдельный фрукт, вне вида — для меня это просто замечательно.
— А почему у тебя нет клипа? У всяких Ален и Лад есть, а Градский что — снять ролик не в состоянии?
— Зато Алены живут на сцене 2—3 года, а я 30 лет звезда. Зачем мне клип?
— Чтобы популярности побольше накрутить...
— А куда мне больше? Кому надо, тот услышит. Что делать, скажем, Шопену, как ему-то себе «нагнетать» популярность? Разница в том, что он умер, а я нет. Но если он не может снять про себя клип, то я — не хочу напрягаться... Сегодня музыка для советских людей есть не духовная потребность, а нечто среднее между выпивкой и едой. Это не мое время. Мое наступит через полтора-два года, когда все озвереют от попсы, от некачественной музыки и поймут, что их дурят...
— Все продюсеры в один голос твердят, что у нас просто нет музыкальных дарований, соизмеримых с западными звездами.
— Только я. Больше никто у нас не может делать музыку настоящего, мирового класса...
Вопрос к читателю:
— Чем питалась «журналюга» в данном случае: «падалью» или все-таки фруктом со специфическим запахом (последняя пластинка А. Градского носит название «Фрукты с кладбища»)?..
Интервью взяла Аэлита ЕФИМОВА, обозреватель «Совершенно секретно»
