Alexander Gradsky - Unofficial site
Павел Макаров
«Персоны»
Звездное досье
(фрагмент)
Москва, «Олма-Пресс»
1999
- Александр Градский назначил встречу себя дома. Он живет за двумя массивными дверями с кодовыми замками. Для творческого человека время было оттносительно раннее - десять часов утра. На кухне, напоминающей скорее огромную залу, следы вечернего или ночного пиршества: початые бутылки виски, коньяка, водки. «Что будешь пить?» - спросил хозяин. «Не так рано, - ответил я. - Сначала поработаем». «Все журналисты одинаковы, изрек он и, налив себе чаю, уселся в кресло.
- Неожиданно для самого себя я спросил: «А вам нравится ваша фамилия?» Он хмыкнул, бросил на меня удивленный взгляд и поднял глаза к потолку: Интересно, что я никогда об этом не задумывался...
- В этимологии имен, может быть, скрывается стилистика, в которой носители этих имен работают... Александр Градский... Александр Градский... - на манер заклинания повторял он. - В этом есть что-то космическое... Как Владимир Высоцкий... Инокентий Смоктуновский... Стива Облонский...
- Такие фамилии обязывают... Им надо соответствовать. Вот Алла Пугачева, Алена Апина - это как-то очень по-простому, по-доброму, как из магазина, с обощной базы, из нашего советского института или просто с улицы. И песни у них соответствующие так сказать, общедоступные. Что такое поп-музыка? Нечто свое, домашнее, пушистое, как котечок, немного мещанское. А посмотрите на фамилии наших поп-звезд! Они тоже очень демократичные, приземленные. А высокое носит имена Иван Бунин, Лев Толстой. Какой-нибудь Свидригайлов — это уже не высокое. Ну а у меня чересчур претенциозная фамилия. Это маме надо сказать спасибо.
Александр Градский:
«Даже если я умру, я все равно останусь»
П. М.: Александр, что для вас детство, определяет ли оно дальнейшую жизнь человека? Или детство можно прожить отдельно?
А. Г.: Нельзя, конечно, прожить отдельно. Но у меня глобальный пробел в памяти. То есть я понимаю, что был в каком-то месте в какое-то время, но что я там делал, помню плохо. Некоторые мои знакомые помнят себя даже в двухлетнем возрасте. А я даже то, что было два-три года назад, помню вспышками. У меня нет ощущения постоянного или временного пространства, а память моя сродни уколам. Наверное, это отрицательная черта, потому что человек должен иметь более четкую память о своих действиях.
Возможно, это происходит потому что все свои поступки я подчиняю некой программе, регламентирующей мое поведение. Причем программа эта зиждется не на христианскои морали или каких-то там особых убеждениях. Просто я всегда знаю, что можно делать, а что нельзя. А коли я всегда поступаю в соответствии со своими представлениями, то незачем помнить всякую конкретику. Например, если ты завариваешь чай правильно, то тебе незачем вспоминать, когда и как ты его заваривал. Бывает, конечно, что человек совершает двойственные поступки, то есть делает что-то ради прямой выгоды — вне этой человеческой программы. Тогда у него и сохраняется память об этих неприятностях. Я же почти не помню неприятных случаев, и вспышки памяти обычно связаны с какими-то очень хорошими воспоминаниями.
Если сейчас оглянуться назад, интересный вывод можно сделать. Я вообще не понимаю, сколько мне лет, потому что мне может быть и двадцать, и сорок, и тридцать, и восемь. А все потому, что я конкретики не помню. Хотя память у меня в принципе хорошая я помню многие свои вещи - могу спеть концерт из старых песен. Иногда, правда, слова забываю, и тогда мне подсказывают из зала. На книги память хорошая, на музыку, на партитуру, а вот события вспоминаются какими-то урывками.
П. М.: А изотерическая память? Память прошлого?
А. Г.: У меня это бывает по-другому. Я совершаю какой-то поступок, или вижу сон, или с кем-то общаюсь и ловлю себя на мысли, что что-то в этом роде уже было. Мне кажется, это любому человеку свойственно. Что-то там у нас в мозгу происходит - этакое кино наоборот.
П. М.: Вы сказали о хороших и плохих поступках. Они для вас важнее, чем слово?
А. Г.: Слово это тоже поступок. Если ты что-то сказал, значит, ты уже предпринял какое-то действие. Если ты промолчал ты тоже поступил соответствуюним образом.
П. М.: Всегда ли человеку воздается по заслугам?
А. Г.: Обязательно. Уверен в этом. Я считаю, что надо мной и над Россией Бог православный есть. Не знаю, как он выглядит, но он есть. Я не хожу в церковь, не люблю церковную атрибутику, но у меня есть свои Бог, это мой контакт. И я вижу, что наказание всегда следует. Иногда мы ёго не понимаем, и нам кажется, что наказание настигает людей невинных. Может быть, кого Бог любит, того и наказывает. Но кого не любит, тоже наказывает. Он наказывает за то, что ты живешь и совершаешь неприятные поступки.
П. М.: Всегда ли реальность правдива?
А. Г.: У Пушкина есть гениальная фраза, которую я часто повторяю и себе, и другим: «Над вымыслом слезами обольюсь». То есть над вымыслом можно облиться слезами, а над реальной правдой нельзя. Потому что по-настоящему человека задевает только то, что он себе дофантазирует. Вот ты идешь и видишь что-то ужасное. Да, ты потрясен, но плакать, рыдать ты не будешь. А над вымыслом люди плачут.
П. М.: Умеете ли вы говорить людям комплименты?
А. Г.: Конечно, я как раз этим и занимаюсь. Я вообще считаю, что Россия страна некомплиментарная. К сожалению, мы людей своих совершенно не ценим. Я, правда, ценю, потому что живу по системе, которую сам себе придумал. Но в целом наш народ не очень любит людей выдающихся и просто хороших. Им редко говорят при жизни хорошие слова. Но как только они умрут, тут все и начинается. Создается впечатление, будто все только и ждали смерти человека, чтобы сказать о нем все хорошее. Жаль только, что не ему. У каждой нации есть свои отличительные черты. У русской вот такая, пусть не самая плохая, но есть.
П. М.: Саша, вы, наверное, согласитесь с тем, что Россия - страна культурная, но нецивилизованная. Почему так происходит?
А. Г.: Во-первых, я не считаю, что в цивилизации мы отстаем от других стран. Просто мы намного моложе западной цивилизации. Америка это модель третьего тысячелетия, когда все народы будут «вариться» в одном котле, сохраняя при этом свою специфику и влияя па других. Но у Америки было преимущество. Чтобы создать такую модель, они убрали с территории кореннос население и поселились буквально на голой земле. У народа, который живет на земле своих предков, существуют генетические странности, особенности. На самом деле территория, на которой народ живет, оказывает на его менталитет, большое влияние. Возьмите, например, южные народы - они более экспансивные, тогда как северные более спокойные.
П. М.: А сами вы темпераментны?
А. Г.: По-разному. Иногда я бываю взрывной, иногда — достаточно спокойный, Я похож на дремлющий вулкан, когда со стороны он кажется спокойным, а в кратере кипит и бурлит магма. В какой-то момент она может выплеснуться наружу. Но я стараюсь этого избежать, потому что боюсь кого-то обидеть или испугать. И на концертах я стараюсь быть сдержанным. Ведь внутренняя сила производит на людей гораздо большее впечатление, чем эти показушные крики, кликушества и размахивания руками. Внутренняя сила всегда опаснее. Если она у тебя есть, то можешь добиться многого.
П. М.: Понять и познать себя - для вас трудная задача?
А. Г.: Я этим все время занимаюсь.
П. М.: И удается?
А. Г.: В чем-то да, а в чем-то нет.
П. М.: Правда о себе со стороны бывает неприятной?
А. Г.: Вы не точно поставили вопрос. Если узнаёшь о себе что-то со стороны, очень выгодно не считать то правдой, особенно если это что-то — неприятное. Но узнавать о себе от других страшно интересно. При этом желательно, чтобы люди были как можно более откровенны. Если бы моя жизненная система допускала подслушивание, я бы с удовольствием подслушал, что говорят обо мне. А так приходится довольствоваться тем, что узнаешь о себе из газет или кто-то что-то скажет тебе в лицо.
П. М.: Как вы относитесь к интеллигенции?
А. Г.: Тут надо договориться о терминологии, о том, что мы вкладываем в это понятие. Вот сейчас много спорят о том, какова должна быть русская идея. Но никто не объяснил, что такое «русская идея». Я тоже как-то принял участие в одном из диспутов и безуспешно призывал высокое собрание договориться о терминологии. Но никто ничего не объяснил, все только высказывались и болтали языком. Со стороны это выглядело, наверное, довольно глупо.
П. М.: Так кого вы можете назвать интеллигентом?
А. Г.: для меня сегодня интеллигент - это квинтэссенция болтуна, который зарабатывает на жизнь пустой говорильней. Это обманщик, новатор в кавычках. Интеллигент противостоит природе развития общества и человека. Кстати, началась эта путаница со времен Чернышевского, то есть с тех времен, когда появились люди, пе просто разглагольствующие о природе общества - таких людей мы называем философами, а люди, которые своими разглагольствованиями смущали народ, отвлекали его от естественного пути развития, а иногда даже подвигали к совершению, я бы так сказал, резких движений. И революции тому пример. Революции и революционный метод отбрасывают общество назад. Эволюционный метод приводит к тем же результатам, только с меньшими потерями и за более долгий срок. Но были государства, народы и отдельные личности, которые не хотели ждать. Им нужно было, чтобы эти перемены произошли во время их жизни. Эти люди слишком любили себя, слишком любили и ценили свою жизнь и желали, чтоб перемены произошли немедля, при их непосредственном участии.
П. М.: Считается, что интеллигенты еще умеют задавать вопросы.
А. Г.: Да, к сожалению. С чего начинать? Что делать? Эти идиотские вопросы - не вопросы России, это вопросы интеллигенции. Они сами себе их придумали, но ответить на них не смогли. Тем и вошли в историю, что вопросы эти задали, общество взбудоражили, людей поубивали. Они поломали все представления о добре и эле. до сих пор непонятно, кто прав, кто не прав. Когда втыкаешь палку в муравейник, ты нарушаешь нормальную жизнь в этом сообществе. То же самое сделали и русские интеллигенты, задан свои сакрамептальные вопросы.
П. М.: На вопросы они не ответили, но теория у них была.
А. Г.: Вся теория классовой борьбы, взятая на вооружение Лениным, ошибочна по своей природе, потому что предполагает борьбу классов.
П. М.: Почему именно борьба?
А. Г.: Борьба противостоит единым действиям на благо народа, когда разные классы делают свой вклад в развитие общества: класс рабочих вкладывает свое, класс предпринимателей - — свое и так далее. И общество процветает. В противовес этому возникла теория борьбы классов, теория подавления одного класса другим. Класс буржуа подавляет класс рабочих, рабочие ликвидируют класс буржуазии. А потом выбирают из своей среды кого? Директора. Чтобы ими руководить. Но директор этот не кто иной, как предприниматель, потому что, в каких бы условиях он ни работал - в социалистических, капиталистических, — директор должен быть предприимчивым, чтобы прокормить своих рабочих и удержать свое предприятие. В социалистических условиях у такого предпринимателя руки связаны социалистическим законодательством.
Получается, что, если врач работает руками, но не таскает кирпичи, он уже как бы не рабочий. А значение слова «рабочий» гораздо шире. Футболист работает ногами, ученый — головой, певец горлом. Но это все работа. И все они рабочие. Вот это верная, точная терминология.
Так возникло разделение на классы. Самые неразвитые представители рабочего класса всегда кричали: «Мы работаем, вкалываем, а он ничего не делает! Поэтому мы — гегемон, мы главные». Потом выяснилось, что от этих рабочих произошли новые советские интеллигенты. Бывший рабочий стал инженером, инженер стал ученым, ученый стал академиком и все его называют интеллигентом. А по происхождению он рабочий. Но как может рабочий по происхождению стать интеллигентом?! Это бред! Рабочий всегда остается рабочим, просто он меняет приложение своего труда, его название. Раньше он работал руками и производил гайки, а теперь стал работать головой и производит научные труды. Но и там и там он работает.
П. М.: Всем нравится красивое, всем хочется быть интеллигентами.
А. Г.: Всем хочется быть начальниками. Хоть в чем-то выделяться из общей среды.
П. М.: А вам не хочется выделяться?
А. Г.: Совершенно не хочется, хотя меня все время к этому призывают.
П. М.: Вы упомянули о русской идее. В вашем понимании она в чем-то сродни шовинизму?
А. Г.: А я не знаю, что это такое, шовинизм. Если считать его чем-то плохим, то тогда шовинизм это теория превосходства одной рассы над другой, или одного народа над другим, или одной нации над другой. А есть еще другая теория национализм. Это когда ты не считаешь, что ты хуже других. Обратная сторона шовинизма. Русский народ долгое время находился в униженном состоянии. Национализм как бы заставляет людей стараться быть не хуже, выравняться в правах. но когда этот котел перегревается, национализм очень легко перерастает в шовинизм. Потому что когда ты поднимаешься снизу, с униженного состояния, то не всегда можешь вовремя остановиться. Вы когда-нибудь варили кофе? Тут самое главное - вовремя снять жезвей с огня, иначе кофе убежит и пить будет нечего. Так и национализм перерастает в шовинизм.
Вот вы приехали из Эстонии. Я понимаю, что эстонцы это не русские, это другая национальность со своими традициями и особенностями. Но я не поеду сейчас ни в Таллин, ни в Ригу, ни в Вильнюс на гастроли. И не потому, что обижен или считаю, что русских там притесняют. Я знаю, что такое средства массовой информации и как они могут трактовать события. Просто по убеждениям я российский государственник. У меня с эстонцами, латышами и литовцами был один враг литовские, латьшские, эстонские и русские советские — коммунисты. Но этих идиотов спокойно можно было переделать в нормальных людей, что в общем-то теперь и происходит. Я всегда считал, что люди являются не коммунистами или преступниками, а подопытными существами каких-то идеологических догм. Некоторые догмы оказывают такое серьезное влияние на людей, что те не успевают даже «Мама!» сказать, как эта догма захватывает. Они начинают пользоваться какими-то ходульными выражениями типа: «Все люди братья, поэтому давайте убьем половину из них». А потом оказывается, что убивать не стоило, что человек-то нормальный и работает хорошо, просто его надо очистить от догм.
Когда в Вильнюсе расстреливали людей, я первым выступил и спел песню об уставшем карауле. Через день после трагедии я вышел в прямой эфир и сделал это. Телевизионное начальство было в шоке, когда я спел: «Не пойман за руку вор в Кремле». А я никогда никого не спрашивал, лепил все, что хотел. И думал: сейчас мы всех их прогоним или переделаем и заживем прекрасно все вместе.
П. М.: Вы сказали, что не можете приехать в Прибалтику. Почему?
А. Г.: Раньше я приезжал туда, как к себе домой. Я считал, что мой дом — это моя квартира в Москве и моя огромная страна. Я мог поехать куда захочу, и меня встретят друзья.
П. М.: Но в Таллине у вас остались друзья!
А. Г.: Но это не мой дом, если мне надо получать визу. Для меня теперь нет разницы.
П. М.: Но ведь в Америке ны живете?
А. Г.: В Америке у меня нет друзей.
П. М.: Ваша теория кажется мне несколько надуманной.
А. Г.: Ну не хочу я туда ехать, не хочу!
П. М.: Да в Прибалтике нет больше советской власти. Но вы не хотите ехать, значит, дело не только в ней. Можно ведь приехать, встретиться с людьми, рассказать что-то, спеть...
А. Г.: Меня анафеме предадут.
П. М.: Кто?
А. Г.: Те, кто не является российским государственником. Те, кто хочет не российское, а эстонское государство. Мы жили вместе с эстонцами не с сорокового года. Сотни лет жили вместе. Но теперь об этом или не говорят, или путают, или врут. Это напоминает мне украинские истории. когда каждый украинский секретарь ЦК КПУ хотел иметь свой маленький закуточек, где он был бы царьком, князьком. Иногда он отсылал в Москву какую-то дань, чтобы там не волновались, чтобы драки с москалями не было. Но предпочитал жить сам по себе.
И я не хочу участвовать в этом. Я просто не еду, и это уже позиция. Я не ездил в Афганистан, хотя многие ездили. И мне шесть раз предлагали, говорили: «Вот Кобзон шесть раз ездил!» Он действительно много поездил и под пулями пел. А я тогда ответил: «А я шесть раз отказался. Это пострашнее, чем под пулями петь!» Я уважаю Кобэсна. Но у меня свой путь и свои взгляды.
П. М.: А в Чечню вы тоже не поедете?
А. Г.: Нет. А зачем? Чтобы меня похитили, стырили, а потом у моей жены денег требовали? По-моему, у них это национальное. Про Чечню я вот что хочу сказать. Ни в коем случае с Чечней не надо было воевать. Я и раньше об этом говорил. Захотели они независимости по национальному признаку? Русских стали выгопять? Пожалуйста! Надо было сразу их отпустить. Только забор построить и паспорта поотнимать. Живите в своей независимости! Кстати, это и сейчас не поздно сделать. Пусть они за пролет над территорией России платят деньги, а если полезут в Дагестан нещадно пресекать как за переход государственной границы Российской Федерации. Как на границе с любой другой страной. Что происходит, например, если кто-то пересекает российско-финляндскую границу? Пограничники открывают огонь. Ни в коем случае нельзя было с чеченцами воевать! Не хотят жить вместе надо отпускать. Только с условиями.
П. М.: Вы идеалист?
А. Г.: Конечно. Я всегда прекрасно относился к прибалтам часто бывал, выступал, имел много знакомых ребят из эстонских рок-групп. И мне казалось, что сейчас мы выгоним всех этих козлов и начнется безоблачная жизнь. Но оказалось, что опять нужен какой-то враг. Как можно жить, всегда имея перед собой противника, пусть даже условного? И я расстроился - не обиделся, а расстроился. Ну что же это такое? Почему я должен куда-то ехать и оформлять какую-то визу? Бред какой-то! Бред!
Опасения этих народов я понимаю: а вдруг опять Центр начнет давитъ? Но есть же проверенный жизнью закон империй, согласно которому метрополии всегда живут лучше и спокойнее, чем центральная часть империи.
И Советский Союз подтвердил его справедливсть. Возьмите кавказкие республики, Дальний Восток. Это сейчас там проблемы, а раньше всегда было хорошо. Не говоря уже о Прибалтике. По сравнению с Москвой, Тулой или Владимиром она была как заграница.
П. М.: А как сейчас вам кажется в Прибалтике?
А. Г.: Это многолетнее метание прибалтов от одного хозяина к другому выглядит очень некрасиво. Даже финны, которых Российская империя с грехом пополам в свое время отпустила на свободу, сумели остаться сами по себе. А наши ребята сразу из одной крайности в другую. На шведов, на норвежцев, на финнов это как-то не оказало особого воздействия. А во мне все время живет эта обида. Ведь тогда с нами считались. Латьш, литовец, эстонец, кавказец, русский или еврей были объединены в одно большое сильное государство. Нас боялись или не боялись, нас любили или ненавидели, по с нами считались. А теперь не считаются. И зря. Потому что сегодняшняя политика российского руководства мне представляется очень хитроумной.
И я не верю, что люди хотели развалить это мощное государство. Просто на референдумах неправильно был сформулировап вопрос. У них спросили: «Вы за независимость?» Какой дурак скажет: я против независимости, я хочу быть зависимым? Поэтому все и ответили «да». А если бы спросили «Вы за независимость и за развал Советского Союза?» то получили бы совсем другой ответ. Даже на той же Украине. Такая независимость им не нужна. Всем нужен был Союз, только обновленный, хороший.
П. М.: Вы по сути своей человек монархического или демократического склада?
А. Г.: То есть авторитарного или демократического? Вот я могу задать вам параллельно вопрос: какой режим вы считаете более жестким?
П. М.: Демократический.
А. Г.: Ну вот, вы сами ответили на этот вопрос. Я за демократичсский режим, но потому, что он самый жесткии из всех режимов. Царя-батюшку всегда можно обмануть и подставить, а при демократии одна власть оказывает давление на другую, пресса на исполнительную, исполнительная на законодательную, законодательная на на судебную, то есть работает система сдержек. В этом жестком сцеплении рождается такой жесткий закон, который почти невозможно обойти. Но то, что сегодня у нас считается демократией, на самом деле не демократия, а автократия. И мне кажется, что нашего царя все-таки иногда дурят. То есть происходит то, что в России происходило всегда. Она исторически склонна к автократии, а не к демократии. Если мы сможем построить истинное демократическое общество, то человеку в этой жесткой сцепке властей будет хорошо.
П. М.: Давайте поговорим о категории счастья.
А. Г.: Счастье для меня это радость, полученная в единицу времени. Хорошо, например, идет концерт, и в какой-то момент ты понимаешь: «Ух!» Эти моменты нужно ловить, они убегают, и ты ловишь их снова и снова.
О себе всегда можно сказать лучше и точнее, чем о других. О других ничего невозможно знать определенно. Я замкнут на единице, а не на глобальности. Для меня глобальность состоит из единиц. И очень просто проследить, как формируется глобальность: единицы соединяются в себе подобные и создают массу. А не наоборот, как часто считается в России.
О счастье сказано довольно много. И все чаще о том, как надо за ним бежать, его искать. И еще счастье часто представляют в виде луча. Однажды на вопрос о счастье я ответил так: я просто сижу на своем стуле, за своим столом и жду, когда луч Господнего благословения найдет меня. Этот луч тоже хаотичен, и, сидя на одном месте, больше шансов оказаться в его проекции. Если он будет бегать и я буду бегать, нам труднее будет найти друг друга. А так я сижу на месте, и луч удачи точно знает, где меня найти.
П. М.: Насколько вам удалось реализоваться?
А. Г.: Хороший вопрос. Мне кажется, что в смысле мировой славы я не реализовался. То есть не добился известности и исполнительского уровня. Нет, конечно, всего этого я добился и все делать умею. Но в шоу-бизнесе есть определенные правила игры. И когда тебе за сорок, начинать карьеру не принято. И даже если ты просто сумасшедший исполнитель и потрясающий певец, у тебя ничего не получится. Поэтому единственное, о чем я жалею это то, что первый раз выехал за границу в тридцать восемь лет. Если бы это случилось в двадцать два, эффект был бы другой. Я бы, наверное, никогда не остался жить в другой стране, по меня приняли бы по-другому. Когда тебе тридцать восемь, тебя воспринимают как готовую звезду и думают, что ты уже всего добился и все имеешь. У меня так было на первых гастролях в Америке. Это были даже не гастроли, а поездки и выступления перед людьми, которые разбираются в музыке. Чаще всего бесплатные, потому что такому актеру как бы не принято платить. И я с двумястами долларами в кармане выходил к высокой элитарной аудитории. И мне по двадцать пять минут аплодировали, но работать никто не предложил. Никто не сказал: «А не хотите ли у нас пластинку записать?» Японцы, далекие от белых людей, сразу предложили мне работу. Но ведь они не могут раскручивать карьеру такого человека, как я.
Тут есть еще момент, связанный с садо-мазохизмом. Представьте, что вы спортсмен по прыжкам в высоту. И что есть некий рекорд мира - два метра пятьдесят сантиметров. И вот вы дома на огороде прыгаете два пятьдесят восемь. И знает об этом только Господь и вы. И больше никто. Так и у меня. Я знаю, что я могу петь арию из оперы «Любовный напиток» и брать дыхание в два раза реже, чем Паваротти. Паваротги задыхается, и у него не хватает школы, чтобы выдержать всю фразу на едином дыхании. Как говорим мы, вокалисты, он «рвет фразу», и она звучит у него не пластично. А ведь Паваротти первая величина, первый мировой тенор! Но я знаю, что делаю это лучше. Я записываю этот романс на пленку, и пленка остается: можно нажать на «плэй» и все услышать своими ушами. Это не мистика.
А русские люди смотрят этот концерт и говорят: «Да, классно там Санек поет». Но они даже не понимают, насколько классно. Вот эта ложка из латуни, а эта серебряная. Профессионал это определяет сразу, а для непрофессионала это все равно белый металл.
П. М.: Вам иногда становится больно от таких мыслей?
А. Г.: Это одновременно и больно и смешно. Не может быть в человеке только боль или только радость. У женщин есть такая штука она называется «настроение». Ухаживаешь за ней, а она вдруг тебе говорит: «Слушай, Саш, у меня плохое настроение». Как плохое настроение? Но человек всегда должен хотеть, чтобы за ним ухаживали приятные ему люди. У меня не бывает ни хорошего, ни плохого настроения. У меня одновременно и хорошее, и плохое, и какое угодно. Может быть, так происходит только у мужчин. Но вот женского настроения я никогда не мог понять.
П. М.: Где расположена ваша территория любви?
А. Г.: Дома, конечно. Жена, дети - это и есть территория любви. У меня были браки и до этого, но они больше похожи на болезнь. Там все замыкалось на себе. Что называть любовью? То болезненное состояние, когда ты ревнуешь, переживаешь, что она не позвонила, Или ощущение радости от присутствия детей и жены, даже порой и ворчащей? Последнее, наверное, и есть любовь. Когда ты все знаешь наперед, угадываешь многие вещи, читаешь ее мысли.
П. М.: Говорят, что высшая степень эгоизма, когда человек делает добро другим, чтобы доставить удовольствие себе.
А. Г.: Хорошая фраза. Я и сам всегда ее повторяю и говорю, что в конечном счете ты делаешь удовольствие для себя, поэтому ты — суперэгоист. Это и есть любовь в болезненном смысле слова, когда ты влюбляешься в человека и думаешь о том, как он на тебя реагирует, как он к тебе относится. То есть ты думаешь о себе. Или переживаешь, что она не позвонила. Но не позвонила кому? Мне? Мне надо звонить! Меня надо любить! В таких случаях человек гораздо больше любит себя, чем другого.
П. М.: Согласны ли вы с теорией, которая утверждает, что через любовь к себе можно полюбить другого?
А. Г.: Если относиться хорошо к себе, то совесть заставит тебя относиться хорошо и к другим. Если, конечно, она у тебя есть. Если ты любишь себя, если любишь Бога в себе, то ты как бы стесняешься не любить других. Потому что при этом думаешь: «Почему же это я себя так люблю, а других — нет? Наверное, я сволочь какая-то, надо мне что-то и для других оставить». А если постоянно изображать, что ты любишь других, получится, что ты все время думаешь только о себе.
П. М.: Вы придумали новый термин, которым назвали нечистоплотных журналистов - журналюги. В Америке о таких говорят, что они «залезают в трусы к другому человеку». У вас с журналистами старые счеты?
А. Г.: Чем больше я посылал журналистов, тем больше они мною интересовались. Если это профессия не проститутская, то уж бабская точно. Женская профессия. Чем больше женщину мы меньше, тем меньше больше она нам. И если ты что-то умеешь и являешься профессионалом в своем деле, то «посылание» журналистов приносит не только удовольствие, но и дивиденды. Ты изображаешь себя неприступным, а на следующий день тебе звонит в два раза больше народу. По стране распространяется информация о том, что Градский хам! Журналистов он посылает, работать с ним тяжело, а интервью взять вообще невозможно. А коль невозможно, естественно, каждый пытается это сделать.
Получается странная штука. Я почти не занимаюсь сочинительством нового уже несколько лет. Я, конечно, выступаю и что-то делаю, но вот такое, чтобы что-то суперновое нет. Я выпустил лазерную коллекцию из десяти пластинок, в том числе три двойных, то есть тринадцать дисков. В магазинах этих пластинок нет, их раскупают очень быстро. При этом я нахожусь в информационном поле, на одном уровне с людьми, которых раскручивают с утра до ночи по телевизору. Я когда-то посчитал, не в обиду Валерию Леонтьеву будет сказано, что за месяц его показали девяносто один раз. Я отдыхал в Крыму, делать мне было нечего, я лежал, смотрел телевизор и считал. Это хорошо, конечно. Но я был просто потрясен: ведь у меня телеэфир был всегда раз в полтора-два месяца.
П. М.: Это гордыня?
А. Г.: Непонятно, где проходит раздел между гордыней и гордостью. Это опять то же самое, что с кофе. Нужно успеть вовремя выключить газ.
П. М.: Вы сказали, что ничего нового не пишите. А почему?
А. Г.: Я не потому не пишу, что мне не хочется. Меня текучка заедает. С возрастом потребности семьи увеличиваются, дети растут, им надо что-то покупать - обязательно модное... Такие вот обыкновенные бытовые вещи.
П. М.: Пропасть между добром и злом увеличивается или уменьшается?
А. Г: Ничего подобного. Эти две вещи взаимодействуют. Невозможно было бы определить, что такое добро, если бы не было зла. Отсюда и необходимость существования дьявола. Мне смешны люди, которые выступают против сатанизма, а сатанизм при этом звереет. Ведь можно просто сказать: «Да, сатанизм есть, но я этим не занимаюсь». Если не будет дьявола, не будет и добра. Другое дело, что добро должно бороться с дьяволом.
Сейчас происходит вселенская борьба добра со злом. На стороне бескультурья выступают могучие информационные силы: газеты, журналы, телевидение, радио... Людей буквально волокут по этому пути, соблазняют посулами. Бескультурью надо противостоять. Но что интересно: люди, которые борются с бескультурьем, разъединены, действуют поодиночке. Объединений по борьбе с бескультурьем не бывает.
П. М.: А с кем борется Александр Градский?
А. Г.: Да больше с самим собой - с ленью, с усталостью, иногда с плохим самочувствием...
П. М.: А кому вы хотите сказать спасибо?
А. Г.: Никому не хочу сказать спасибо.
П. М.. Почему?
А. Г.: Потому что надо говорить спасибо или всем, или никому. Иначе будет несправедливо. Вот вы приехали - хорошо, кто-то купил мою пластинку, тоже хорошо. Пришел человек, починил мне батарею - спасибо. А если ты не будешь благодарен всем, ты обязательно кого-то обделишь.
П. М.: Согласны ли вы с высказыванием Булгакова: «Никогда ничего не просите у сильных мира сего, они придут и сами дадут».
А. Г.: Не согласен. Никогда сами не придут и не дадут. Сами придут и дадут это положение художника, который сидит дома, пишет в стол и не думает о реализации. Как сегодня это делаю я. Но до этого момента, когда ты можешь позволить себе писать в стол, нужно хорошо кушать, кормить свою семью, обучать своих детей. Для этого нужны средства, а средства надо зарабатывать. Для замкнутого на себе человека позиция очень удобная: да пошли вы все к чертовой матери, я вот буду сидеть и жить на двадцать копеек в день. Но тогда не женись и не рожай детей. А если ты женился и родил детей, устроил семейный очаг, ты хоть и не обязан идти на компромисс, но зарабатывать средства на семью ты должен. Если ты настоящий мужик.
П. М.: Говорят, что человек должен в своей жизни построить дом, родить ребенка и посадить дерево. Вы с этой программой справились?
А. Г.: Не обязательно посадить дерево вместо него можно написать музыку или книгу. Хотя дерево я тоже посадил. А родить ребенк - это точно. Тут нет никакой образности. Построить дом тоже надо. Этот мой дом я сам построил. И хотя он не мой собственный, я пять лет здесь морочился и сделал так, как мне хотелось. Но вообще строить театр это, наверное, то же самое, что и дом, правда? Я строю вокруг себя свой театр, свою музыкальную идею, музыкальный центр. Мэр выделил мне здание, чтобы я там попытался сделать театр. Конечно, будь я каким-нибудь дядей Васей с улицы, без музыки и без идей, никто бы мне никакого здания не дал. Так что я теперь муниципальный служащий, с большими правами и обязанностями. На мне лежит большая ответственность.
П. М.: Как складывались ваши отношения с Большим театром?
А. Г.: В 1988 году мне позвонил Енгений Светланов. Он был приглашен ставить оперу Римского-Корсакова «Золотой петушок». Я был очень польщен, и мне было интересно. У меня оперное образование, и я все это умею делать. Но, во-первых, это нестандартная опера, там чрезвычайно тяжелая партия для тенора. Вообще русская опера это большая тяжесть. Почти четыре месяца шли репетиции. Первое время все получалось, мы даже пару раз выступили. А потом начались дурацкие интриги. Дело в том, что люди сидели на окладе и никто из солистов театра не хотел из-за двадцати копеек задницу драть, тем более что опера была в вокальном отношении очень тяжелая. Поэтому главные партии пели люди не из Большого театра, а со стороны.
В результате получился шикарный спектакль, его пригласили в Японию на долгие гастроли. А на гастролях идет суточная оплата, тем более в Японии! И тогда солисты театра сказали: «Нет, мы будем участвовать!» Начали давить на Светланова. Енгений Федорович ушел, я тоже ушел. «Вы меня приглашали, и без вас я в этом спектакле не останусь», сказал я ему.
Там было еще два или три солиста на мою партию Звездочета. Но я делал все не так, как они. Со мной спектакль получался совершенно особенный. В конце спектакля я срывал с себя балахон, оставался в джинсах и джинсовой рубахе и пел: «Сказка ложь, да в ней намек». Но это как-то не вязалось со стилем Большого театра. Хотя режиссер спектакля, не хочу даже называть его фамилию, все время твердил, что мы должны быть современными и показать наш взгляд на старую сказку. Но когда я показывал этот взгляд, срывая балахон, он кричал: «Ой! Этого нельзя!» И не потому, что ему не нравилось. Просто он был очень себялюбивым и не признавал ничего из того, что придумал не он, а кто-то другой. Для него был важен собственный кайф, а не общий.
Посмотрел я на всю эту театральную возню и вспомнил мнение Шаляпина о Большом театре. Шаляпин ненавидел Большой театр и еще до революции говорил, что это - рутина. А уж теперь это какой-то мох на лишайнике. Там даже музыкантов не осталось.
П. М.: Вы сделали в музыке многое: в роке вы считаете себя первым из заслуженных, вы писали музыку к великолепным фильмам, писали оперу, балет...
А. Г.: И не один, а три.
П. М.: А что вы сделать не успели?
А. Г.: Мне всегда хотелось научиться писать симфонии. Но я плохо владею фортепьяно, поэтому музыку для фортепьяно я никогда не смогу написать.
Симфоническая музыка это не просто использование симфонического оркестра, как я это часто делал. Симфоническая музыка это другое мышление и осознание этого. Я всегда думал, что, когда мне будет лет сорок, я засяду за партитуру великих мастеров, плюну на все и по партитурам буду учиться слушать, как они это делают. Я думал, что попытаюсь написать одну или две симфонии. Но мне это не удалось. У меня просто нет времени. И боюсь, что не удастся. «Мастера и Маргариту» я пишу больше восемнадцати лет. И что? Пока не получается то, что мне хочется. Чтобы закончить эту оперу, надо найти кучу денег и засесть в студии. А человека не может хватить на все. Я пробую уцепиться, но очень тяжело. Вот от Мандельштама одна книжка осталась. Чистая книжка стихов. Но какая!
П. М.: Саша, в одной из самых популярных ваших песен для телевидения есть слова: «Ничто на земле не проходит бесследно...»
А. Г.: Единственная вещь, которая была раскручена телевидением. Уже прошел двадцать один год, а все ее помнят. Немногие мои вещи были так же раскручены.
П. М.: Все оставляют на земле какой-то след?
А. Г.: Да. Но он может быть и незаметным, и незамеченным.
П. М.: Во многих вещах вы максималист. Что бы вам хотелось, чтобы с вами случилось? Есть ли у вас какое-то предчувствие?
А. Г.: Я бы хотел сделать свой театр. Я его вижу, вижу даже мрамор на полу. И не обязательно он должен быть построен на самом деле, достаточно просто его себе представлять. Если он потом все же материализустся, я даже не обрадуюсь. Главное, что он существует в голове. Я уже знаю, какие вещи я там должен ставить, какие у меня должны быть ученики и что они должны уметь. Иногда бывает достаточно, чтобы это увидел ты. Хорошо, конечно, если это увидят и другие. А если этого не случится, я не сильно расстроюсь.
П. М.: У вас были в жизни проблемы?
А. Г.: Люди меня боятся.
П. М.: Из-за характера или из-за кулака?
А. Г.: Кулаком особо не приходится. Можно просто ответить неадекватно.
Я всегда говорил, что угроза применения силы гораздо страшнее, чем ее неумелое применение. Надо суметь сказать так, чтобы тебе поверили. А выполнять сказанное не обязательно.
П. М.: Вы можете назвать себя добрым человеком?
А. Г.: Во всяком случае, я не злой. Элость обязательно сопряжена с завистью, человек злится, потому что завидует. А я никому не завидую. Человек жесток, потому что с ним были жестоки. Во мне нет жестокости. Я просто привык называть вещи своими именами. Я больше похож на хирурга, которому некогда думать о нежностях и мурлыкании, ему надо отрезать то, что плохо работает.
П. М.: Но иногда можно вылечить и добрым словом.
А. Г.: Можно, когда болезнь не запущена. Нашей культуре таблетки уже не помогут. Их просто не существует. Надо резать по живому, отрезать все дерьмо. Иначе оно нас сожрет. Вон на концерте Пугачевой пятьдесят человек открывали рот под магнитофон. Все газеты об этом писали. И что? На мой взгляд, это чудовищно, это почти преступление.
П. М.: Закон о фонограмме поздно вышел.
А. Г.: Не в законе тут дело. Да и за моральное преступление редко сажают в тюрьму. Здесь видно нарушение всех моральных норм, презрение к своему труду. Чтобы вот так собрать народ и надурить его! Стыд и позор организаторам и тем, кто это раскручивает.
П. М.: А вы никогда не поете под фонограмму?
А. Г.: Я пою живьем. Оставим в покое вопрос о том, хорошо, плохо или неважно я пою. Но пою живьем. Я придумал новые слова на старый русский гимн «Боже, царя храни» и спел на своем концерте. Потом это стали гонять по радио. И люди писали мне письма. Разве это плохая идея создать гимн на любимую музыку, на привычную музыку, с новыми стихами? Ну поменялась система правления, но музыка-то осталась! Хорошая музыка, которую можно петь. Сегодняшний гимн петь просто нельзя. Для него не то что слова написать нельзя, но и спеть нельзя! Есть вещи, которые народ петь может, а есть вещи, которые народ петь не может. Хоть умри, а не заставишь людей спеть этот гимн. А ведь нужно, чтобы слезы на глазах и рука на груди. Как это сегодня у американцев и как это было раньше у русских.
П. М.: Деньги играют важную роль в жизни человека?
А. Г.: Боюсь, что одну из самых главных. Они могут быть средством или целью. Я, например, рассматриваю деньги как средство, кто-то рассматривает их как цель. Как цель — это скучно, неинтересно. А как средство достижения цели - это хорошо. Они обязательно должны быть.
П. М.: Вы всегда выступаете за деньги?
А. Г.: Все зависит от их количества.
П. М.: И какое оно должно быть?
А. Г.: Любое. У каждого человека есть цена продажи. Продаться в моральном отношении для меня невозможно ни за какие деньги. Но, например, я спокойно могу выступать в ресторане на чьей-нибудь свадьбе. За столиками едят, подвыпившие ребята гуляют, а я пою какие-то сложные вещи на стихи Пастернака. Все зависит от цены.
У меня был один смешной случай. Мне позвонил незнакомый человек и сказал: у нас тут ребята празднуют день рождения и мы хотим, чтобы вы к нам пришли и спели. Чтобы от него отвязаться, я назвал какую-то сумасшедшую сумму. И он согласился. Я вынужден был ехать в это кафе и работать. Это был невероятный случай. Я откликался на такие предложения, может быть, один или два раза. Но только не в тех случаях, когда меня приглашают мои приятели. Там совершенно другой разговор. С тех пор я или сразу отказываюсь, или называю запредельную сумму. И они либо отстают от меня, либо платят. Но выступить можно везде.
П. М.: Вы по натуре собственник?
А. Г.: Что значит собственник? У меня нет собственности, я управленец, но управленец хитроумный. Любой управленец использует свое положение в каких-то целях. Я вот использую в своих корыстных творческих целях театр, и мне не стыдно в этом признаться. Я делаю то, что хочу. А хочу я, чтобы государство в лице Москвы субсидировало мое творчество. И считаю это совершенно нормальным. Однако я вовсе не думаю, что правительство должно субсидировать всех подряд. Просто я считаю, что оно должно субсидировать меня. Такое вот у меня эгоистическое мнение. Любой, наверное, хочет того же самого, и любой такой же эгоист. Все артисты в этом отношении одинаковы. Другое дело, что кто-то - Господь Бог или начальник, что, в сущности, одно и то же, решает: Сидорову дадим, а Петрову не дадим. Вот в данном случае они считают, что Градскому можно дать денег, он там музыку какую-то свою записал, а Ленинградскому нельзя. Мне пока, правда, особо тоже не давали, но я надеюсь, что получу какие-то средства и смогу что-то сделать. Ну а если этих средств все же не дадут, что делать, буду как-то сочинять.
П. М.: Вас часто обманывают в жизни?
А. Г.: Один раз можно обмануть. В принципе я мало кому доверяю. Но иногда очень хочется верить людям.
П. М.: Вам нравится ваш характер?
А. Г.: Характер? Черт его знает! Но другого ведь не может быть? Чтобы реализовать мою программу, которая у меня пока еще не сделана, надо быть человеком жестким и обязательным. Есть разные способы достижения цели. Некоторые люди достигают цели и с мягким характером. Андрей Тарковский в «Зеркале» сказал об этом так: тонкие ветки под ветром гнутся и выживают, а большие деревья сопротивляются напору ветра и ломаются.
П. М.: Какие фильмы вы любите?
А. Г.: Психологический экшн по американскому типу. Я называю это мерехлюндисй. Когда-то я страшно был увлечен Тарковским, Бунюэлем, Феллини, Бергманом... до бешенства доходило дело, я смотрел «Зеркало», по-моему, раз девять в течение пяти дней. Но этот период у меня прошел, теперь все другое. Шварценеггер меня развлекаст как обыкновенная сказка, поставленная в современных условиях. Кино - по сути сказочное искусство. Почему мы любим фильмы «Веселые ребята», «Три плюс два», «Волга-Волга»? Это же невероятные, сказочные, святочные истории, которых не могло быть в реальности. Копание, ковыряние в навозе никому не интересно. Этого хватает и в жизни. Кино это искусство совершенно другого смысла. Если, конечно, его вообще можно назвать искусством.
П. М.: Современные тусовки не место для Александра Градского?
А. Г.: Нет, конечно. Мое место тут, на диване. У меня даже песня есть «Человек на динане». Диван хорошая штука.
П М.: У вас белая гостиная с голыми стенами. Почему?
А.Г.: У меня есть что повесить на стены, но мне все время как-то боязно: вдруг я повешу какую-нибудь картинку и испортится интерьер. Может быть, когда-нибудь найду картину, которая точно будет здесь хорошо. Тогда и повешу. У меня есть две замечательные картины на тему еды. Их написал мой друг Виталий Глуги. Это изумительный художник, он долгое время жил в Нью-Иорке и скончался молодым, пятидесяти даже не было. Он подарил мне два своих произведения.
П. М.: А вы любите Нью-Йорк?
А. Г.: Нью-Йорк это местность, в которой собрано несколько разных вещей: океан, бизнес, возможность отдыхать всеи семьей. Море там не такое, как в Крыму или в Ницце, но тоже песок, чисто и довольно изолированно. Я снимаю там квартиру неподалеку от города, у меня там есть машина, и я могу доехать куда угодно.
Основная моя компания так называемая масловская компания. Это художники, которые жили на Нижней и Верхней Масловке. Половина этой компании, наверное, человек сорок, уехала в Нью-Йорк, а половина осталась где-то здесь в России. Это замечательные люди и блестящие художники. Среди них есть и журналисты, и архитекторы.
П. М.: Саша, что вы думаете о современной музыке и ее исполнителях?
А. Г.: Какие-то авторы проклевываются, что-то пытается сделать Рыбников, Андрюша Мисин. Правда, произведения его очень похожи одно на другое. Но тем не менее у него есть свой язык. А больше и некого назвать.
П. М.: Почему в прессе так часто появляются о вас злые материалы? Вот мы сейчас поговорили, и я вижу, что вы совершенно незлой человек.
А. Г.: Может быть, я действительно злой. Не знаю. К несчастью, есть у нас одна типично русская черта - лицеприятие. Все знают, что человек подонок, что он - полная бездарь, что за последние пятнадцать лет он ничего стоящего не сделал. И тем не менее вокруг него собираются люди. А поскольку правду говорить неудобно, а говорить что-то надо, они лгут: «Какой ты талантливый, какой ты классный!» Ну не можешь ты сказать правду, так не общайся с такими людьми! А я не хочу говорить бездарным людям, что они талантливы. Не хочу! Меня обламывает, мне Господь не велел; В высшем смысле ведь нас всех потом на этот суд призовут, поставят перед апостолом, и он спросит: «Зачем же ты врал все время?» Не хотел человек обижать других, и сам повяз во лжи.
П. М.: А к кому, на ваш взгляд, у апостола не будет претензий?
А. Г.: К Кобзону. Что бы там про него ни говорили. Он часто изобраает из себя такую невинность и прикидывается скромным. Но я слишком давно его знаю. И сам он прекрасно знает, что он хороший мастер. Кто-то сказал, что в России умеют петь только два человека: Кобзон и я. Речь, конечно, идет об эстрадном искусстве. Кобзон действительно умеет петь и на сто десять процентов использует то, что ему дала природа.
П. М.: А как вы относитесь к Алле Борисовне? И что скажете о ее выступлении на конкурсе «Евровидение»?
А. Г.: Конкурс «Евровидение» это конкурс хороших исполнителей. Средний уровень очень высок, и все поют очень неплохо. Что же касается Аллы Пугачевой, то чем дальше она работает, тем больше становится народным фактором. Это как бы чисто наш фактор, и, может быть, ей это нравится. Но надо отдавать себе отчет в том, что если ты становишься больше народным фактором, чем фактором мировой культуры то тогда надо смириться с тем, что ты представляешь двести или триста миллионов человек, но не более того. Я думаю, что она это прекрасно понимает. И на «Евровидение», я думаю, она поехала только для того, чтобы показать: плевать мы на вас хотели, у нас - все свое, и мы так и будем - вы можете нам ничего не давать. Я, кстати, уверен, что Пугачева была готова к тому, что ей могут не дать ни первого, ни какого другого места. У нее была задача просто показать, что у нас есть артистка со своим лицом, со своей программой, со своей песней и что она является любимой артисткой миллионов россиян. Если бы я поехал на конкурс, у меня была бы задача победить, а не кому-то что-то показать. На конкурсы едут, чтобы побеждать.
П. М.: А что для этого нужно?
А. Г.: Кроме всего прочего, английский текст и мэйн стрим мелодия, то есть мелодня, написанная на мировом музыкальном языке, а не на нашем специфичном диалекте. Существует мировой музыкальный язык. Почему мелодии Рахманинова, Чайковского или Шостаковича признаны во всем мире, хотя в них и используется русская народная классика? Потому что они написаны на профессиональном языке мировой культуры, мировой музыки.
Наша эстрада имест собственный язык. Его можно назвать как угодно: народным, блатным, хороводным, подъездным, телевизионным. Русская культура сегодня уже не понимается нами как исторический фактор, почти что никто не продолжает ее традиции. У нас есть писатели, которые пишут в традициях абсурдизма начала века и продолжают их, у нас есть так называемые деревенщики, которые пишут в традициях советской литературы и языком советского человека. Единственный писатель, который после Паустовского, Набокова, Бунина, Булгакова пытался творить в традициях русской культуры, это Саша Соколов.
П. М.: Спасибо вам, Александр, и подольше оставаитесь с нами.
А. Г.: Куда я денусь? Даже если я умру, я все равно останусь. У меня такая уверенность.
1997 г.
