Градский «Мастера и Маргариту» написал

Градский оперу написал - «Мастер и Маргарита» называется. Тридцать лет он ее сочинял, работал с партитурой. Семь лет записывал. Успел как раз к своему юбилею. Можно сказать красиво: главная работа его жизни.

Текст: Борис Минаев, Фото: Михаил Королев, Визаж: Татьяна Кудина

Мужской журнал для чтения "Медведь"

Градский «Мастера и Маргариту» написал

Декабрь-Январь, 2009-2010 №12-1



Градский «Мастера и Маргариту» написалГрадский «Мастера и Маргариту» написал

А первое ваше официальное выступление где было?

— В МИДе.

То есть как?

— А так. Нас пригласили, мы выступили.

Кто пригласил? Иностранные дипломаты?

— Да я не знаю. По-моему, советские дипломаты, вернее, работники МИДа. Я помню, что какая-то другая группа играла после нас на танцах. А мы просто пели свои песни. Причем бесплатно. Это же было престижно — МИД. Это был наш дебют, так сказать.

А как было дело с «Романсом о влюбленных»? Говорят, вас с Кончаловским познакомил Аркадий Петров, музыкальный критик.

— Действительно, Аркадий Петров, это был мой большой друг, и, кроме того, это был тот человек, который давал мне возможность записываться в студии. Я писался в доме звукозаписи на Качалова и в так называемой студии Скрябина возле Театра Вахтангова, где стоял уникальный аппарат «Синти-1ОО», который зачем-то купили в СССР за страшные деньги. В это же самое время Андрон Кончаловский задумал «Романс о влюбленных» и начал искать композитора. Сначала им должен был стать Мурад Кажлаев, очень хороший композитор, кстати. Но он был занят в то время, у него была премьера балета, кажется, и он не смог писать музыку для «Романса». И Петров Андрону говорит, что вот, есть парень, который пишет песни, то да се, он очень известен в Москве, много поклонников, давай я тебя приведу к нему на запись. Он привел его ко мне во вторую студию, в дом звукозаписи на Качалова. А технология этой студии была чрезвычайно старая, потому что магнитофон был все лишь четырехканальный, значит, нужно было записывать двухканально, затем накладывать, потом сводить, потом снова накладывать, потом снова сводить, и таким образом качество ухудшалось, ухудшалось и ухудшалось. При каждой перезаписи на пленку. Это сейчас все по щелчку, а тогда это было очень тяжело... Наушники очень плохие, я пою и играю, накладывал звук сам на себя, это требует предельного внимания, все идет довольно нервно. И в этот момент в студию входит Андрон — как к себе домой. Ну просто открывается дверь, раздается скрип, дубль испорчен. Он же большой человек! Поэтому он входит, открывает дверь, стук, я говорю «б...».... И дальше, как я могу. Не хочу сейчас все это пересказывать. Короче, слинял. Он думал, что он большой начальник, а оказалось, что какой-то пацан просто его послал трехэтажным и чуть не кинул стул. Дальше происходит следующее: я продолжаю записываться, и это очень тяжело, я нервничаю, ору, кричу, размахиваю руками, это все видно им из аппаратной. И Андрон, как Аркаша потом мне пересказал, говорит: «Какой парень! Какие у него выразительные голубые глаза!». У меня зеленые глаза, но это неважно, он с расстояния мог не увидеть.

— И в очках, — добавляет Маша, дочь Градского.

— Правильно, и в очках. Дальше запятая. «Я его буду снимать в главной роли». Но, как говорил Аркаша Петров, в этот момент я повернулся в профиль, и Кончаловский сказал: «Нет, этот длинный нос мне никто никогда не утвердит!». Все. Дальше произошла история со знакомством. «Здрасте, я Кончаловский». Я говорю: «Ну очень приятно». Я понятия не имел, кто такой Кончаловский, для меня это было слишком далеко. Я вообще был тогда неандерталец во многих вещах. Что такое Серебряный век и поэты Серебряного века я узнал только в двадцать пять лет. Зато потом выучил все это досконально. И Андрон сказал: «Если у тебя какие-то идеи, музыка, песни, давай, я тебе дам сценарий...». Он мне дал сценарий.

Он был старше вас? На сколько?

— На десять лет приблизительно. Но дело не в этом. Понимаешь, это был другой мир. Он был взрослый парень, который уже вступал в романы со знаменитыми актрисами, который ездил на «Вольво»...

Уже?

— Ну конечно. У которого была шикарная по тем временам «Вольво» со стереосистемой...

А вы на чем ездили, Александр Борисович?

— Я на метро ездил! И на троллейбусе!

И дальше что?

— Я показал Андрону свои мелодии, ему что-то понравилось, что-то он попросил доработать, сначала было четыре песни, потом шесть, потом я стал композитором фильма. Но вообще это была смешная история. Андрон говорит: «Ну все, иди в музыкальную редакцию "Мосфильма", там с тобой заключат договор». Я прихожу, там мне объясняют: шестьсот рублей! И, возможно, еще шестьсот потом, после выхода фильма на экран, потиражные.

Это страшные для вас были деньги, наверное.

— Конечно. Я такой радостный иду... А у меня был друг на Мосфильмовской улице, Саша Костин. И он на Мосфильме как раз работал, в музыкальной редакции. И вдруг он мне звонит: «Санек, тебя хотят наколоть!». «Как это — наколоть? Ты знаешь, сколько мне заплатят?! Шестьсот рублей!». — «Да это фигня, какие шестьсот рублей! Сейчас возьмут твои песни, потом отдадут композитору какому-нибудь, и он напишет там музыку на твои песни. И заберет все бабки». Я говорю: «Как это так?» Он говорит: «Ну там должна быть главная тема, он будет композитор фильма... И тема будет твоя, а он ее аранжирует, и все». Я говорю: «Ну и сколько это денег?» «Ну тыщ там восемь...» Я просто засох. И говорю «А сам он что, не будет ничего писать?» «А на фига ему писать, ты уже вон написал целую кучу песенок, вот он из них и будет все это делать». Звоню Андрону, мол, это правда? «Да». Он врать не стал. Я говорю: «А как же так?» Он говорит: «Понимаешь, ты не член Союза Композиторов. Никто тебя не утвердит. Молодой парень, у тебя нет образования высшего». Я говорю: «Ну я же закончил школу, как скрипач учусь в Гнесинском институте и так далее». «Это ничего не значит, они с тобой не подпишут договор». Я говорю: «Ну послушай, все-таки это неправильно, что же это — я написал песни, а какой-то композитор будет...» Он говорит: «Ну ты же не умеешь для оркестра писать!» Я говорю: «Ну я не умею, но я могу этому научиться». Я никогда этим не занимался, но ноты-то я знаю, извини. Меня учили все-таки!

Градский «Мастера и Маргариту» написалГрадский «Мастера и Маргариту» написал

В результате так и вышло, что я научился... И тут я выдал «градского». Сказал: «Пошел ты со своим фильмом, со своими идеями, со всей пуйней. Не будут со мной подписывать договор — я, б..., вообще не буду с тобой работать». И бросил трубку. Он звонит — я трубку не беру. Потом выяснилось: Андрон, которому почему-то понравилась моя музыка, начал бегать по начальству. Ну извини, все-таки Кончаловский в то время уже был человек очень известный и так далее. Короче, он сказал: «Этот парень ненормальный, он сумасшедший какой-то, чокнутый, но он соглашаться ни на что, кроме композиторского договора, не хочет. А мне нужны его вещи». И потом звонит уже мне: Иди к Мине Бланк (в музредакцию), для тебя готов договор на четыре тыщи, за две серии. А потом четыре еще дали потиражные, когда фильм вышел. У меня машина оказалась в результате этого фильма «Жигуль». Третья модель.

Сколько стоила?

— Семь пятьсот. Но машина — фиг с ней. В то время машина — это была свобода. Просто сразу. Ты получал машину — и ты получал свободу. От ГАИ только ты зависел, больше ни от кого.

В смысле — город был пустой, по времени все можно было успеть?

— Не только это. Ты выходил из дома, садился в машину — и ты был свободен! Не в метро, не в троллейбусе, не толкаешься, не пихаешься, тебе не говорят, кто ты такой, «а еще очки надел», ну масса всяких вещей, которые для меня психологически очень важны. В принципе я индивидуалист и даже, я бы так сказал, просто жесткий индивидуалист.

Вы и тогда толпу плохо воспринимали?

— Не то что плохо. Я хотел быть один, понимаете? Я не хотел мочиться хором у забора, никогда это не любил. Ну, одним словом... Андрон никогда не делал музыкальных фильмов, я никогда не писал музыку к кино. Но он был человеком, очень знающим музыку, он учился, по-моему, в консерватории. У него были какие-то свои понятия о музыке, у меня были свои. И нам еще повезло, что звукорежиссером был Бабушкин Виктор Борисович, с его консерваторским образованием, был уникальный Жора Гаранян, дирижер на «Мосфильме». В общем, с грехом пополам, но я из этого вылез. То есть песни писать мало, там же нужно было писать еще какие-то инструментальные фрагменты. У меня были консультации, мне даже помогали, мне пару инструментовок сделали, из которых, правда, только одна вошла в картину. Ну и дальше началось пение. Пение было такое: я должен был спеть за кого-то одного. Потом выяснилось, что не получается за кого-то одного, пришлось все мужские партии петь. Певиц искали — замучились! Пятнадцать человек пробовалось на одну партию, где потом Зоя Харабадзе наконец здорово спела, шестнадцатой по счету. И шестнадцать человек пробовалось на другую партию, где в конце концов Валя Толкунова спела.

А кто пробовался?

— Не хочу их всех перечислять. Просто все певицы, которые были. Известные, и очень известные, и даже суперпримы Большого театра. Ну вот не спели так, как Валя Толкунова. Валя спела идеально чисто, довольно-таки сложная там была партия.

Кстати, Толкунова, Зыкина, Пахмутова — это были звезды, у вас с ними не было дистанции? Ощущения, что все-таки вы другой?

- Я вам могу сказать честно: у меня не было. Может быть, в другом жанре можно делать вид, что ты человек совершенно другого образа, но если люди азбуку знают одинаково, то никаких проблем не возникает. Гораздо больше проблем появляется, когда человек, скажем, одарен, но не очень грамотен. Тогда у него возникает чувство протеста: вот, вы академисты, а мы, такие подпольщики, нас не понимают... Вот то, чем пытались в свое время наши питерские и московские рокеры как-то выделиться. Но ничего хорошего в том, чтобы хвастаться, что ты нот не знаешь, я не вижу. Ничего в этом плюсового нет. Ну не знаешь нот. Но тогда возьми продюсера, который знает ноты, или саундпродюсера. «Битлз» тоже не знали нот, но у них был Джордж Мартин, извините.

Совсем, что ли, они нот не знали?

— Нет, их музыкальный профессиональный уровень был очень низок. Это не отменяет того, что они гении все подряд, каждый в своем. Но там схема работы другая, там сидит человек с консерваторским образованием, который тебе говорит: это вот оставь, а это не надо. Вот что делает этот человек. Он выбирает из твоего — не из моего, естественно, а, скажем, из Маккартни — из гениальных попевок и напевов, и говорит: вот это возьми, а это давай так сделаем. Вот профессия саунд-продюсера.

А у вас были такие?

— Нет.

А сейчас есть?

— Настоящих — нет. Я считаю, что я сам этим владею. Вот у меня опера сделана, и я знаю, как я там работал. С одной стороны, как автор и как певец. А с другой стороны, я работал со всеми инструменталистами и вокалистами. И я считаю, что то, что в результате некоторые вокалисты сделали в опере, никакого профессионального сравнения не имеет с тем, что они делали до этого... Ну понятно, Люба Казарновская, Маторин, Зельдин, которые просто сами по себе замечательнейшие певцы и могли бы и без моих «текстов» все отлично записать. А так — артисты драмы у меня поют... Поет, например, Фоменко Коля — потрясающе. Которого я как певца знал по группе «Секрет», но он никогда таких вокальных задач в группе «Секрет» для себя не ставил.

Это мы про «Мастера»?

— Это мы говорим про «Мастера».

А кого он поет?

— Он поет Коровьева. Фантастично. А Минина Лена, а Серышев Миша, а Лефлер Андрюша, Макар, Розенбаум, Лепс... А Кобзон, наконец, в совершенно ином качестве, да и вообще, Иосиф — настоящий большой певец, истинный герой и друг изумительный!

А почему вы начали писать свои песни? То были Бернс, Маяковский, Рубцов, Саша Черный. А тут вдруг бац! — стихи и музыка Александра Градского.

— Я очень хорошо помню, как это у меня началось, после смерти Высоцкого.

А вы его знали, кстати?

— Нет. Не были знакомы. Один раз случайно пересеклись: я к нему обратился, а он решил, что я очередной «приставала», и утек. Потом ему объяснили: ты же хотел с Сашей познакомиться, ну он рассмеялся и сказал: «Жаль, не узнал его в лицо». Ну ладно, говорит, еще успеем. Не успели.

А Галича? Окуджаву?

— Галича не знал, а с Окуджавой была смешная история... Но давай я тебе сначала про песни дорасскажу. Вот Владимир умер, и я вдруг ясно понял — его ниша в песенной культуре пуста. Ниша человека, который может петь о сегодняшнем дне, о социальных вещах. Он был самый главный в этой нише, он ее всю практически закрывал. А тут его не стало. Но жизнь- то на месте не стоит. Что-то происходит. И я решил попробовать. Я и раньше писал свои стихи, но никогда не относился к этому всерьез. Первая моя песня была про телевидение...

«Для того чтоб телевидеть, можно даже еле видеть, можно даже еле слышать, полудумать, полуспать. Мир животных, мелодрама, шайба, «Кинопанорама» — и свои зады от кресел вы не в силах оторвать. Радость, боль, любви капризы — все заменит телевизор, в стороне друзья и книги и прогулки под луной. Кто куда, а я — к дивану, к недалекому экрану. Кто далеко — тем не по пути со мной!» На мои концерты приходили ведь тысячи людей. Стадионы!

А какие у вас, кстати, были гонорары?

— Ну моя ставка такая примерно была: четыреста-пятьсот рублей за концерт.

Довольно скромно, мне кажется.

— Ну знаешь, десять концертов за неделю или за три дня. Умножь. Приличные деньги были! Мой папа получал двести пятьдесят рублей в месяц. Извини.

То есть надо так понимать, что вы жили не как все простые советские люди?

— Конечно, не как все! На моей кухне весь рок-н-ролл ел черную икру ложками из двухлитровой банки. И это не образ, так все и было на самом деле: икра, осетрина, вырезка, портвейн, девчонки...

Откуда икру-то доставали?

— Да откуда! Из столовой! Левую икру, левую осетрину. Зимой в Елисеевский шел на склад, там покупались зеленые огурцы и зеленые помидоры. Вот этих (показывает на детей, Машу и Даню) кормить надо было чем-то? У меня было два «своих» стола заказов, я раз в неделю примерно их объезжал, предварительно вооружившись какими-нибудь билетами в какой-нибудь театр. Их сначала надо было еще достать, эти билеты. Лишних денег же на самом деле в магазинах этих, в отделах заказов, никто не брал, расплачиваться с ними надо было билетами. Почему? Днем эти люди работали среди гнилых помидоров и картошки, вели скучную жизнь, а вечером брали жену под ручку и шли в театр, консерваторию, на премьеру фильма. Они ценили искусство, все эти товароведы, завсклады, завмаги.

Вот вы сказали: весь рок-н-ролл московский у вас на кухне пировал. А рок-н-ролл... как бы это сказать помягче... никогда не считал вас официозным?

— Была одна провокация, гэбэшная, уже перед самой перестройкой. Тогда контора решила в Москве и Питере собрать весь молодняк под одной крышей. Были созданы: в Москве рок-лаборатория так называемая и в Питере рок-клуб.

Это зачем им было надо?

— Ну как зачем? Чтоб все были под одной крышей, чтоб легче было отслеживать контакты. Для удобства! Но они не учли одного — что существовали уже другие люди: Макаревич, я, Ситковецкий, Намин, которые работали вполне официально, при Росконцерте, нас в эту историю было не заманить. Ну никак. И тогда они решили музыкантов стравить. И сделали это весьма умело. Один человек, не хочу его называть, до сих пор с ним не общаюсь, написал «коллективное письмо», что вот, мол, эти зажрались, их директора «заставляют» нас давать левые концерты, получать левые бабки, а мы не хотим, мы честные, мы такие... Это был полный бред. Что значит «не хотим получать левые деньги»? А какие могли быть еще деньги у рок-н-ролла? Правые?

То есть все эти разговоры о том, что рок-н-ролл запрещали, зажимали...

— Да чушь, конечно! Ну если ты нажрался пьяный на концерте, кричал черт-те что, ссал на зрителей или натягивал презервативы на микрофоны, тогда да, могли быть неприятности. А так проблемы могли быть только одни, из-за билетов.

То есть?

— Ну потому что на наши концерты, когда мы выступали в институтах, клубах, домах культуры, общежитиях, нельзя же было продавать официальные билеты, их не существовало просто. Печатали какие-то фантики, другие люди их подделывали, потом из-за этого возникали скандалы, давка. Приходила милиция, начинала разбираться, срывать концерты.

А кто были эти организаторы?

— Да такие же молодые ребята, как мы. Я это часто говорю ребята, я живу в капитализме начиная с 1966 года!

А тогда, в шестидесятые, у вас, кстати, какая была ставка за концерт в каком-нибудь клубе?

Ну по-разному... Обычно сорок рублей. Десятку мы оставляли на такси — привезти-отвезти инструменты, тогда за три рубля по Москве в любую даль можно было доехать. А остальные тридцать раскидывали на троих. У нас в группе три человека было.

У кого «у вас»?

— У «Скоморохов».

А вы сами на чем играли?

— На гитаре.

В семидесятые вы стали знамениты еще и исполнением песни «Как молоды мы были».

— Когда Аля Пахмутова попросила меня эту песню спеть, «Как молоды мы были», я у нее взял партитуру сразу же. И она говорит: «Вот, вокалист, а берет партитуру»... То есть обычно вокалист берет нотную строчку, на худой конец — клавир. И у нас как-то сразу установились отношения.

Значит, идеология вторична.

— Идеология потом, конечно. На первом месте профессиональные качества.

У меня в мозгу вот такая схема, Александр Борисович: семидесятые — это «Романс о влюбленных» и Бернс, «Песня угольщика», потом «Как молоды мы были». Восьмидесятые — Элюар, Рубцов, Саша Черный, Набоков, опера «Стадион». Конец восьмидесятых — пошли песни протеста.

— Песни про тесто.

А сейчас? Нет тем, что ли? Для песен про тесто?

— Я и сейчас их на концертах пою. Но понимаешь, когда я сейчас пою блюз 1987 года: «Ближе! Новый зад к языку верноподданных ближе. Все на лыжи! Новый лидер в пустыне лыжню проложил. Все на лыжи!».., народ просто по полу катается. Ассоциативно мыслить никому не запрещено. И это при том, что меня лично, хотите меня стреляйте, хотите вешайте, хотите называйте этим.. как его... ренегатом... но меня настоящий режим устраивает. Как человека. Понимаешь, я работаю и делаю свою музыку. И потом, режим не состоит из некоего такого большого режима, где есть границы, рюшечки вокруг, а в середине такая роза. Режим — это люди. И они все время меняются. И, слушай, многие ребята из тех, кто сегодня командует правительством или еще чем-то, они, извини, на наши концерты с Макаром в туалет пролезали через общаговские окна. Это стопроцентный факт. Даже несколько раз в разговорах личных это выяснялось — кто, где, когда, как, на какой концерт, кого хватал оперотряд при этом. Я не буду фамилии называть, но просто это известно. И это вполне естественно, поскольку эти люди учились в институтах. Мы играли в институтах. А люди ходили на эти танцы. И это да, это дает нам некую... ну не индульгенцию, но по крайней мере возможность жить и работать с полной свободой, если мы себя прилично ведем. Не выходим с флагами на улицу — да зравствует что-то там такое, что мы сами не знаем что! «Что? — спроси его. — А что, собственно, ты хочешь-то?». «Свободные выборы», он отвечает. Ну иди на свободные выборы-то! Но ты же хочешь, чтобы свободные выборы были в твою пользу, а это не получается! Вот народ идет и выбирает Путина, предположим. А ты кричишь: «Народ! Народ! Ну как же так!» А народ: «да пошел ты!»...

А сейчас? Нет тем, что ли? Для песен про тесто?

Александр Борисович, а вот про Окуджаву-то дорасскажите!

— Дело в том, что, когда я сочинял песни к «Романсу о влюбленных», там несколько песен было на его стихи. И я, как это мне свойственно, стихи переделал под мелодию, как мне было удобно. И кое-что дописал. «Только я и ты, да только я и ты, да ты и я...» и в других текстах тоже «наследил». Поэтому часть слов там его, а часть — моя. А в титрах как автор слов указан был только Булат Шалвович! Вот, видимо, его это сильно задело — что ему приписали мои слова. Ну и прошло какое- то время, я стал где-то, на каких-то концертах или вечерах, с ним сталкиваться. Уже мое лицо было достаточно известно. И вижу — он как-то все мимо. Ну а что мне делать? Он мимо, и я мимо. Так прошло, чтоб не соврать, лет двадцать. И тут юбилей Миши Жванецкого. В ГЦКЗ «Россия» было так: поставлены длинные столы, все сидят, пьют, едят и выходят на сцену. Ну день рождения. И нас посадили как раз напротив. А рядом со мной сидел один политик, фамилию называть не буду, очень известный тогда в стране человек. И вот он ест курицу. То ли голодный был, то ли что... Ну, в общем, так он ее неаппетитно ест, некрасиво, пальцы все измазал, а лимонной воды, как Хрущеву за границей, ему не поставили. И я смотрю на него: ну что ж ты... Люди смотрят! Отвел взгляд — и вдруг Окуджава! И взгляд у него на этого политика точно такой же, как у меня. Ну мы тут между собой переглянулись. И вдруг он мне говорит: «Слушай, а чего ты ко мне на дачу не приезжаешь?» Я чуть со стула не упал. «Булат Шалвович, — говорю, — да я вас очень люблю, просто я думал, что вы на меня того... в обиде». «Да ну, — говорит, — это все ерунда. Давай как-нибудь ко мне, ребята интересные у меня бывают, посидим, выпьем винца...»

Приехали?

— Нет. Постеснялся. Но случай был потрясающий.

Александр Борисович, я читал где-то, что в двенадцать лет вы пошли в студию звуковых песен на улице Горького и записали пластинку на костях — несколько рок-н-роллов. Сами для себя.. Так?

— Ну да, три рок-н-ролла и блюз.

А вот мне интересно: а что это за мальчик был тогда? Который сам пошел и записал в студии рок-н-роллы, зачем?

— Ну как тебе сказать, надо было ведь кем-то быть... И потом, если честно, я уже тогда про себя знал: что я что-то сделаю в этой музыке. Было такое чувство, сам не знаю, откуда.

Я вот этим летом слушал случайно вашего Элюара. И одна женщина мне сказала: «Эта запись меня просто спасала». Был тяжелый период в ее жизни, ничего не хотелось, все валилось из рук, и она, тогда актриса провинциального театра, приходила и слушала эту пластинку нон-стоп. И выжила. Ощущение, что эти вещи посвящены какой-то конкретной женщине.

— Да вот их маме посвящены (кивает на Машу и Даню).

А вообще... бестактный, может, вопрос: помогали вам в отношениях с женщиной эти вещи — музыка, гитара, голос?

— Конечно, девушки любят ушами. А если еще и поешь красиво. Ну понятно, начинаешь этим пользоваться. А как иначе? (Смеется.)

У вас есть такое чувство, что вы счастливчик?

— Ну сложно сказать. Американцы как говорят: shit is coming. То есть «дерьмо случается». Но как мне относиться к моему ангелу-хранителю, если вот как с оперой — я уже отчаялся, что найду голос для Маргариты, и вдруг нашел. Ну как мне его не благодарить? Была автокатастрофа, когда одна секунда — и смерть. Значит, он есть?

Я все-таки возвращаюсь к стихам. Вы всегда для песен выбирали сильную поэзию. Но она же непонятна миллионам! А как же успех? Вы не думали о нем?

— Я для себя решил давно, не помню, сколько мне было лет, что у меня будет успех. Будет успех, и все. Меньше, больше... Успех в данном случае, то есть ну вот приняли, оценили, дали денег, на грудь дали — на все это, хочешь верь, хочешь не верь, абсолютно наплевать. Абсолютно. Не потому, что я не люблю, когда успех. Конечно, я люблю. Если артист будет говорить тебе другое — это вранье. Просто я считал, что успех, маленький или большой — это без разницы. Вот маленький успех, до ста человек — здорово. Само по себе количество твоих условных любителей или почитателей не имеет никакого значения. Если тебя любит тысяча человек, это абсолютно то же самое для меня, что десять миллионов. И в этом случае совершенно не нужно прогибаться, чтобы эти десять миллионов заслужить. Потому что между десятью тысячами человек и ста миллионами обязательно нужен какой-то прогиб куда-то. Поэтому если прогиб не нужен, то тебе совершенно наплевать, сколько их. И наоборот: тебе совершенно наплевать — и прогиб не нужен. Если вдруг тебя сейчас слушает пять миллионов человек — ну жалко, что не сто. Хотелось бы, конечно, чтобы сто, почему нет. Но если для этого надо что-то делать — а зачем? Если от меня раньше начальство не требовало петь про одну партию — и слава Богу! — а теперь не требует петь про другую, значит, оно понимает, что раз я это все равно не стану делать, то зачем же тогда от меня это требовать? Проще тогда ему решить — вот он, есть некий парень, да и черт с ним! Он что, нам мешает? Да нет, не мешает. Он нам помогает? Не помогает особо. Ну вот он существует, вроде красиво поет — ну и хорошо. В нашей стране есть певец, который что-то там поет. И при этом он нас не ругает, не занимает какую-то политическую позицию... А на фиг она нужна? Если бы мне было нужно еще десять пар штанов, может быть, надо было бы что-то такое делать, куда-то звонить. А когда не нужно... Вот сейчас порвутся штаны эти, они уже близки к тому, и куплю следующие...

Это философия?

— Да даже не философия! Это просто жизненная позиция. И она работает.

Градский «Мастера и Маргариту» написал